фото показано с : svoboda.org

Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад".  Самое интересное и значительное из архива Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем? О поэзии и жизни Уистена Одена Лев Лосев - поэт; Эдвард Мендельсон - профессор, главный специалист по творчеству Одена; Джордж Стейд - профессор американской поэзии; Соломон Волков - автор книги "Разговоры с Иосифом Бродским".

 Автор и ведущая Марина Ефимова. Эфир 17 октября 1998.  

Марина Ефимова: В Россию имя поэта Уистена Одена впустили в конце 50-х. Впрочем, неправда – Иосиф Бродский в своем эссе об Одене "To Please a Shadow" ("Чтобы сделать приятное тени") упоминает антологию английской поэзии 1937 года "От Браунинга до наших дней", под редакцией Гутнера. "Стоит ли говорить, - пишет Бродский, - что все составители и авторы переводов были арестованы и некоторые исчезли без следа". В конце 50-х имя Одена снова всплыло, но поначалу узнали о нем лишь несколько поэтов и переводчиков. Иосиф Бродский прочел Одена в начале 60-х, сперва по рекомендации и в переводах Андрея Сергеева, а потом по-английски. Свое первое впечатление он описал много позже, уже после смерти Одена, в эссе "Чтобы сделать приятное тени".

Диктор: "Я почувствовал, что имею дело с новым типом поэта, с поэтом-метафизиком, с обладателем огромного лирического дара, который замаскировался под наблюдателя нравов. Я понял, что этот поэт говорит правду или, точнее, через него говорит правда".

Марина Ефимова: Одним из первых в России прочел Одена и Лев Лосев, тогда начинающий поэт, а ныне – профессор Дартмутского колледжа. Профессор Лосев, как бы вы определили поэзию Одена в сравнении, может быть, с русскими поэтами?

Лев Лосев: Вообще всякие попытки определить поэта английского языка в терминах русской поэзии обречены на провал, настолько разные формы функционирования поэзии в англоязычном мире и в русскоязычном мире в 20 веке. Но какие-то параллели иногда помогают нам определиться в этой поэтической вселенной. Я помню, что когда-то я принялся всерьез читать Одена и особенное впечатление на меня произвела его большая поэма "Письмо лорду Байрону", такой доклад великому поэту прошлого. И, отложив книгу, я стал думать, на что же в самом деле похож этот замечательный стиль, этот виртуозный технический стиль, в котором так легко сочетаются все формы классического стиха с формами современного поэтического мышления. Это великолепное остроумие и одновременно трагический лиризм каждой фразы, каждого остроумного замечания, каждого афоризма. На что же это похоже? На Ахматову? Нет. На Мандельштама? Совсем не похоже. На Пастернака? Не похоже. Я перебирал всех своих любимых русских поэтов 20 века и вдруг, совершенно неожиданно, пришло озарение – ну, конечно же, на Пушкина! Это сочетание философичности и легкости виртуозного технического мастерства и глубокого лиризма - это Пушкин. Как это ни странно, если можно себе представить Пушкина, вооруженного историческим знанием и эстетическим знанием 20 века, вот это будет более или менее Оден как поэт.

Марина Ефимова:

Часы останови, забудь про телефон

И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.

Накрой чехлом рояль; под барабана дробь

И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

(…)

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,

Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,

Слова и их мотив, местоимений сплав.

Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.

Созвездья погаси и больше не смотри

Вверх. Упакуй луну и солнце разбери,

Слей в чашку океан, лес чисто подмети.

Отныне ничего в них больше не найти.

Это было стихотворение Одена в переводе Бродского. В советское время Одена переводили Сергеев, Шустер, Грушко, а сейчас в России вышел новый сборник Одена под редакцией и в переводах Глеба Шульпякова.

В Америку Уистен Хью Оден впервые попал уже будучи поэтом, точнее сказать, уже будучи самым знаменитым молодым английским поэтом 30-х годов. Поэтом бунтарей. Несмотря на то, что главным объектом интересов Одена всегда были движения человеческой души, в его ранних стихах появлялись прямо-таки революционные строфы, которых Оден потом стыдился. Вот одна из них, чуть упрощенная переводом:

Радио тщетно вливает убогие оправдания,

Но кто может жить мечтой о процветании,

Когда на него из окна, сквозь стекло,

Смотрит империализм и международное зло.

Говорит профессор американской поэзии Колумбийского университета Джордж Стейд.

Джордж Стейд: Оден написал несколько вполне политизированных стихотворений. Прочтите поэму "Испания". В юности Оден был марксистом. Вполне теоретически, конечно. Все его поколение было взволновано марксизмом, вспомните Хемингуэя, который ездил в Испанию. Но, словно чувствуя некую потенциальную опасность марксизма, они как бы стояли все время у двери, чтобы в любой момент можно было выйти.

". . . словно чувствуя некую потенциальную опасность марксизма, они как бы стояли все время у двери, чтобы в любой момент можно было выйти"

Марина Ефимова: В 1939 году, в возрасте 30 лет, Уистен Оден перебрался в США и принял американское гражданство. Оден любил рассказывать о чиновнике, который опрашивал его перед получением гражданства:

Вопрос: Ваша профессия?

Ответ: Поэт.

Следующий вопрос: Писать умеете?

Почему Оден уехал из Англии? От славы? От читателей? Об этом - главный американский специалист по творчеству Одена профессор Эдвард Мендельсон.

Эдвард Мендельсон: Оден переехал в Америку главным образом для того, чтобы освободиться от семейной замкнутости литературного круга Англии, где все всех знали и где ему уже до некоторой степени навязывали политическую роль, которую он больше не хотел играть, – роль выразителя взглядов левых. Одену нравилось, что в Америке каждый живет и творит сам по себе почти в полной изоляции. Он говорил, что в литературном мире Англии он всегда чувствует себя словно бы под судом. Когда спрашивали его национальность, Оден отвечал: "Я - англичанин и ньюйоркец".

Марина Ефимова: Возможно, что-то из сказанного приоткрывается нам в стихотворении Одена "Бард".

Он был слугой — его не замечали,

Он тенью был людских страстей, тревог.

Но в нем, как ветер, пели все печали —

Вздыхали люди: это плачет бог!

А бога славят. И тщеславным стал он,

Стал почитать за песни сущий бред,

Рождавшийся в его уме усталом

Среди домашней суеты сует.

Поэзия не шла к нему, хоть плачь,

Теперь он изучал свои невзгоды

И безделушки гладкие строгал.

По городу бродил он, как палач,

Людей встречая, думал: вот уроды!

А если встречный злился, — убегал.

Марина Ефимова: Впрочем, не все объясняли отъезд Одена из Англии столь тонкими причинами.

Джордж Стейд: Из Англии шли в его адрес обвинения в том, что он сбежал от войны, от немецкого блицкрига. Его обвиняли в предательстве и чуть ли не в дезертирстве.

Марина Ефимова: Профессор Мендельсон, как сам Оден отвечал на подобные обвинения?

Эдвард Мендельсон: Эти обвинения Оден никогда не удостаивал ответом. Он был корреспондентом во время войны между Японией и Китаем в 1938 году, он был военным корреспондентом во время гражданской войны в Испании в 1937, и там все видели его на передовых позициях. В США в 1939 году он первым делом отправился в английское посольство и выразил готовность идти в армию. Его не взяли из-за возраста. В американскую армию его тоже не взяли, но уже по состоянию здоровья. Оден знал, конечно, что в Англии его обвиняют в дезертирстве, но никогда не сказал ни слова в свое оправдание. В оправдание – нет, а в объяснение сказал, и при том в одном из своих самых покаянных стихотворений:

Диктор:

Для нас, как для любого дезертира,

Как для растений, что не знают счет,

Зверей, которых память не грызет,

Сейчас - вот все пространство мира.

Мы рады "не сегодня" произнесть,

Мы позабыли как сказать "я есть",

И заблудились бы, когда попали

В минувшего возвышенные дали.

Вот мы спешим, чеканя четко шаг,

Найти с удобствами удобный флаг,

Шепча как древние, но уподобив каше,

Слова "мое" и "их", "его" и "наше".

Как будто древним нужно было время,

Чтобы принять ответственности бремя.

Марина Ефимова: Нью-йоркская жизнь Одена в 40-х годах довольно ярко встает перед нами в воспоминаниях Урсулы Нибур, жены теолога Рейнгольда Нибура.

Диктор: "В 1940-м Уистен жил в Бруклин-Хайтс. Они целой коммуной сняли дом. Джордж Дэвис, редактор журнала "Мадемуазель", композитор Бенджамин Бриттен и сын Томаса Манна Голо. Между прочим, с его сестрой Эрикой Манн Оден заключил фиктивный брак, чтобы дать ей английское гражданство, помочь выехать из Германии и вывезти роман "Иосиф и его братья". К этой четверке постояльцев добавлялся бесконечный поток временных жильцов и гостей. Оден, самый организованный из всех, был чем-то вроде квартирмейстера и с энтузиазмом командовал поварихой, которую они наняли в складчину. Вечера часто проводили в Гринвич-Виллидж, в кафе за чашками крепкого кофе и за разговорами обо всем на свете, но, чаще всего о только что появившемся тогда в переводах Кьеркегоре. Оден очень много работал, но только днем. Он говорил: "Честный художник работает утром, а ночью - только Гитлеры какие-нибудь".

"Честный художник работает утром, а ночью - только Гитлеры какие-нибудь"

Марина Ефимова: Профессор Мендельсон, как бы вы описали нью-йоркский круг Одена?

Эдвард Мендельсон: У него было много кругов. Не всегда респектабельных, но очень разнообразных. Среди его знакомых было много музыкантов, художников, хореографов. С другой стороны, он дружил с целой группой теологов и религиозных писателей, включая русского писателя Василия Яновского и Дороти Дейт, организовавшей в Нью-Йорке ночлежные дома для бездомных. В последние годы жизни он чрезвычайно заинтересовался православием, посещал православные церкви и много писал о русских литераторах. Его ближайшими и самыми любимыми друзьями были именно американцы. Оден говорил, что они смеются тому же, чему и он. Оден, конечно же, принадлежал к высшим классам английского общества, но он никогда не выбирал друзей ни по сословному, ни по религиозному принципу. В 1947 году он сказал одному своему другу: "Единственные люди, с которыми я могу шутить и вообще разговаривать, - это нью-йоркские евреи".

Джордж Стейд: Я жил в Гринвич-Виллидж в 50-х и помню, что в те времена к поэтической известности Одена прибавлялось еще некое сочувственное уважение к его гомосексуализму как к вызову. Артистической нью-йоркской молодежи, только-только выходившей из-под строгой опеки предыдущего поколения, нравился ироничный, домашний, не застегнутый на все пуговицы стиль и его поведения, и его поэзии. Он ввел тип чудаковатого оксфордского профессора, который принимал гостей в войлочных домашних туфлях. В те времена все, что противостояло прежним общественным установлениям, все, что, образно говоря, раскачивало лодку, оценивалось положительно. Но была и плата за все это: в Америке было гораздо меньше читателей его стихов.

Марина Ефимова: С 1940 года Оден, как многие думали, - марксист, в лучшем случае - агностик, начал посещать епископальную церковь в Нью-Йорке. Когда позже, уже в начале 70-х его спросили, что заставило его обратиться к религии, он сказал: "Гитлер". На вопрос, почему в стихах он больше не обращается к политическим темам, Оден ответил: "Потому что я увидел, что все мои политические вирши не сумели спасти ни одного еврея". Отказался ли Оден от своих марксистских взглядов?

Джордж Стейд: И да, и нет. Он никогда не отступался от своей страсти к установлению социальной справедливости, до самой смерти, но он отказался от идеи, что какая-то партия может некими практическими действиями насильно установить эту справедливость. Он считал, что Маркс относительно верно описал недостатки капиталистической системы, но представления Маркса о будущем и, соответственно, его руководства к действию, строились на фантазиях, ложном теоретизировании, и что миллионы людей отдали жизнь за эту ложь. Оден воспитывался в религиозной семье. Он утратил веру в 15 лет, но никогда не утратил интереса к религии и церкви. Более того, он был сам удивлен тем, до какой степени его потрясло то, что в республиканской Испании были закрыты все церкви. Уже одно это оттолкнуло его от революционных идей. Война с Гитлером еще более укрепила его в мысли, что человеку необходима твердая и вечная система отсчета, абсолютные критерии добра и зла. Война с таким явлением, как гитлеризм, не может быть просто войной одной государственной машины против другой. Она может быть выиграна только людьми, которые знают, что воюют со злом.

Диктор:

Я сижу в ресторанчике

На Пятьдесят Второй

Улице, в тусклом свете

Гибнут надежды умников

Бесчестного десятилетия:

Волны злобы и страха

Плывут над светлой землей,

Над затемненной землей,

Поглощая личные жизни;

Тошнотворным запахом смерти

Оскорблен вечерний покой.

Точный ученый может

Взвесить все наши грехи

От лютеровских времен

До наших времен, когда

Европа сходит с ума;

Наглядно покажет он,

Из какой личинки возник

Неврастеничный кумир;

Мы знаем по школьным азам,

Кому причиняют зло,

Зло причиняет сам.

Уже изгой Фукидид

Знал все наборы слов

О демократии,

И все тиранов пути,

И прочий замшелый вздор,

Рассчитанный на мертвецов.

Он сумел рассказать,

Как знания гонят прочь,

Как входит в привычку боль,

И как смысл теряет закон.

И все предстоит опять!

Марина Ефимова: Вернувшись к религии, Оден начал с изучения только что переведенных работ религиозных философов Кьеркегора и Тиллиха. Оден прочел их с упоением и написал под их влиянием несколько эссе, в частности, о романах Кафки. Урсула Нибур, преподававшая тогда историю религии в Барнардском колледже Колумбийского университета, пишет:

Диктор: "Профессиональные теологи и священники были, с одной стороны, польщены, что знаменитый поэт читает и обсуждает религиозных философов, а с другой стороны, смущены его неортодоксальной позицией, слишком свободным использованием теологических категорий, слишком поэтическим расцвечиванием теологических рассуждений. Образно говоря, в своих эссе он словно являлся в церковь не как положено в скромных и темных одеждах, а в ярких, праздничных, воскресных нарядах. И, однако, в стихах Одена был такой заряд веры, что мало-помалу церковь с ним смирилась".

". . . в своих эссе он словно являлся в церковь не как положено в скромных и темных одеждах, а в ярких, праздничных, воскресных нарядах"

Марина Ефимова:

Там, где мысль обвиняет,

Там, где чувство издевается,

Доверяй своей боли.

Об этих строчках из стихотворения "Море и зеркало" Бродский пишет: "Такое не могли сказать ни врач, ни ангел. Только сестра милосердия, основываясь на опыте страдания, или поэт, основываясь на опыте любви".

В 1972 году, за год до смерти, Оден внезапно решил уехать обратно в Англию, в Оксфорд, где ему предложили место профессора. Перед отъездом он сказал в интервью журналистам: "Если я умру в Нью-Йорке, то мое тело найдут только через неделю".

Джордж Стейд: Это, конечно, неправда, у него был огромный круг друзей не только в Нью-Йорке, но также в Хэмптоне, очень модном и престижном районе Лонг-Айленда. И телефон у него звонил не переставая. Ему звонили издатели, редакторы журналов, аспиранты университетов, молодые литераторы, и так далее. Но Оден любил говорить такие вещи просто как поэтическое преувеличение.

Эдвард Мендельсон: Я думаю, что к концу жизни Оден себя почувствовал очень одиноким в Нью-Йорке. Не из-за Нью-Йорка, а потому что в 66 лет он был уже очень старым человеком. Он потерял внутреннюю душевную связь почти со всеми друзьями, за исключением Василия Яновского и другого его друга, Орлана Фокса. Он много пил, много курил и, сознательно или подсознательно, убивал себя.

Диктор:

На страданья у них был наметанный глаз.

Старые мастера, как точно они замечали,

Где у человека болит, как это в нас,

Когда кто-то ест, отворяет окно или бродит в печали,

Как рядом со старцами, которые почтительно ждут

Божественного рождения, всегда есть дети,

Которые ничего не ждут, а строгают коньками пруд

У самой опушки, — художники эти

Знали — страшные муки идут своим чередом

В каком-нибудь закоулке, а рядом

Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,

А лошадь истязателя спокойно трется о дерево задом.

В «Икаре» Брейгеля, в гибельный миг,

Все равнодушны, пахарь — словно незрячий:

Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,

Но для него это не было смертельною неудачей, —

Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно

Воды, а изящный корабль, с которого не могли

Не видеть, как мальчик падает с небосклона,

Был занят плаваньем, все дальше уплывал от земли…

Марина Ефимова: Когда Уистен Оден умер 28 сентября 1973 года, причем, умер не в Америке, а в Австрии, торжественные панихиды по нему служили почти во всех нью-йоркских церквях – в протестантских, православных, даже в католических. Самое пышное отпевание с чтением стихов Одена происходило в соборе Saint John the Divine, в том самом, где через 23 года так же торжественно будут отпевать Иосифа Бродского, поэта, которого Оден представил Западу словно сменщика на посту. Рассказывает Соломон Волков, выпустивший недавно книгу "Разговоры с Иосифом Бродским".

Соломон Волков: Когда я один раз спросил у Бродского, какое впечатление на него произвело известие о присуждении ему Нобелевской премии, которую, кстати, Оден очень хотел получить, но никогда так и не получил, Бродский мне сказал, что для него гораздо более важным стало известие, которое он получил еще в России, что Оден напишет предисловие к его книжке стихов, которую будут издавать на Западе, что после этого все было для него менее значительным. Воспоминания Бродского об Одене были самые теплые, и мои ощущения были, что при всей своей самостоятельности, независимости и даже вызывающей тяги к одиночеству, конечно же, потребность в менторе у него была колоссальная. В России таким ментором для него была Анна Андреевна Ахматова и, безусловно, на Западе стал Оден. И мне кажется, что в этом одном уже заключено огромное значение Одена для русской культуры 20 века, потому что тот огромный заряд, огромный творческий импульс, который на сегодняшний момент, по моему глубокому убеждению, получает современная русская поэзия от поэзии англосаксонской, очень многим обязан этому опосредованному влиянию Одена на Бродского.

Марина Ефимова: В своем замечательном эссе "To Please a Shadow" Иосиф Бродский рассказывает, как однажды, лет через пять после смерти Одена, он купил английскую пишущую машинку и начал писать о нем по-английски с единственной целью – через общий язык стать немного ближе к человеку, которого считал величайшим умом 20 века.

Диктор: "Я знаю, что моя попытка тщетна. Не столько потому, что я рожден в России и с русским языком, которому никогда не изменю, как, надеюсь, и он мне, сколько из-за уровня интеллекта Одена, которому не вижу равных. Единственное, на что я надеюсь, это на то, что мне удастся не снизить уровень его рассуждений, его образности. Вот и все, что может сделать один человек для другого, лучшего, – продолжать в том же духе. Я думаю, в этом и заключается секрет всей цивилизаций".

Марина Ефимова: Пытаясь описать прозой духовную суть поэзии Одена, Бродский пишет, что Оден, внимательно исследуя Творение, рассказал нам больше о Творце, чем любой уверенный толкователь-профессионал. Что Оден со страстью выслеживал прошлое в настоящем и переводил полет метафизических истин на пеший ход здравого смысла.

 .

Подробнее читайте на svoboda.org ...