фото показано с : rusplt.ru

«Неповторимое явление русской литературы, подлинное чудо, которому через сто лет будут удивляться»

Поэт и прозаик Георгий Иванов прозорливо предрек, что она - «неповторимое явление русской литературы, подлинное чудо, которому через сто лет будут удивляться». Так и произошло. Не могло не произойти. …Жили-были в Санкт-Петербурге дочери присяжного поверенного, доктора права Александра Лохвицкого. Звали их Мария и Надежда. Были они внешне очень похожи. Обе увлекались литературой и прославились. Мария стала известной поэтессой и взяла себе псевдоним «Мирра Лохвицкая». Она стала лауреатом Пушкинской – самой престижной литературной премии дореволюционной России. «И все в ней было прелестно: звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая легкая шутливость… - восхищался Иван Бунин. - Особенно прекрасен был цвет ее лица: матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока». Увы, талант Мирры рано угас. «Молодою ждала умереть, / И она умерла молодой», – скорбел Игорь Северянин, перефразировавший строки Лохвицкой. Надежда ярко проявила себя в прозе, хотя начинала с поэзии. Одно из ее первых стихотворений - «Мне снился сон, безумный и прекрасный…» Такой представляется вся ее жизнь. Сначала она подписывала свои сочинения просто: «Н. Лохвицкая». Потом стала «Тэффи». Тайну псевдонима раскрыла она сама: «Нужно было имя, которое принесло бы счастье. Лучше всего взять имя какого-нибудь дурака - они всегда счастливы. И вспомнила такого – звали его Степан, а величали странно: СтэффиНадежда отбросила первую букву – и получилось мягко, даже ласково: «Тэффи». Надежда публиковала свои стихи в «Новой жизни» - газете большевиков. Трудились там, Максим Горький и Зинаида Гиппиус. А редактировал издание товарищ Ленин. Творчество Тэффи ему очень нравилось. Ее дарование заметил и Николай II. Когда составлялся сборник, посвященный 300-летию Романовых, император пожелал, чтобы Надежда Александровна в нем присутствовала. Даже вскричал: «Тэффи! Только она. Никого, кроме Тэффи, не надо!» Первый ее сборник вышел в 1910 году. С тех пор книжки Тэффи в России издавались регулярно до 1918 года. Успех ей сопутствовал, но и критиков хватало – причем именитых. Невзлюбил Тэффи Лев Толстой – супруга же его, Софья Андреевна, писательницу читала и почитала. А вот Валерий Брюсов тексты Надежды Александровны не жаловал. Так же как и Александр Куприн. Прочитав ее первые рассказы, он сурово изрек: «Бросьте писать. Женщина вы милая. Но писательница никакая». Но потом Куприн изменил свое мнение. И даже осыпал ее комплиментами. Среди них был такой: «Она единственная, оригинальная, чудесная Тэффи! Любят ее дети, подростки, пылкая молодежь, и зрелые люди труда, и посыпанные сединою отцы». Вообще, жизнь показала, что мнение критиков далеко не всегда следует принимать за истину. Даже если это известные и талантливые люди. Просто они больше заняты собой… Тэффи добилась поистине всероссийской известности. Кроме ее книг выпускались духи «Тэффи» и конфеты с таким же названием. На лакомстве был портрет Надежды Александровны. Кондитеры презентовали Тэффи конфеты «Тэффи», и она стала звонить знакомым, приглашая отведать лакомство. Однако сама начала дегустацию и опомнилась, лишь когда опустошила почти всю коробку. «И тут меня замутило, - писала она. - Я объелась своей славой до тошноты и сразу узнала обратную сторону ее медали. И больше меня уже никакими доказательствами славы не проймешь» Она много печаталась в «Сатириконе» - журнале, где творили Саша Черный, Аркадий Бухов, Николай Гумилев, Александр Грин, художник Ре-Ми. Редактировал издание Аркадий Аверченко, рассказы и фельетоны которого читала вся Россия. Его называли «Королем смеха». Тэффи же вполне могла претендовать на звание «королевы». Аверченко и Тэффи были не соперниками, а, напротив, друзьями. Поговаривали, впрочем, что их связывает нечто большее, чем совместная работа. Слишком часто эту «юмористическую» парочку видели вместе... И вот какой парадокс. «Писать она терпеть не могла, - вспоминал поэт-сатирик Дон-Аминадо, - за перо бралась с таким видом, словно ее на каторжные работы ссылали, но писала много, усердно, и все, что она написала, было почти всегда блестяще». Сама Тэффи рассказывала, что садится за стол, лишь когда «рассказ мой готов весь целиком от первой до последней буквы. Если хоть одна мысль, одна фраза не ясна для меня, я не могу взяться за перо». В 1913 году ведущие сотрудники «Сатирикона» разругались с издателем Михаилом Корнфельдом и покинули редакцию. Вскоре они основали другой журнал – «Новый Сатирикон». Он вспыхнул, зажегся яркими огнями, а «Сатирикон» осиротел и вскоре испустил дух… Тэффи печаталась и в газете «Русское слово», тираж которой к 1917 году превысил миллион. Там господствовал Влас Дорошевич, привлекавший читательскую массу блестящими фельетонами. Однако, по словам поэта Михаила Цетлина, Тэффи «едва ли уступала ему в остроумии, превосходя его в качестве этого остроумия». …Тэффи причислена к юмористам. Однако рассказы ее с налетом грусти, а порой и печальны. Однако свои произведения она обрамляла легкой улыбкой, изящной иронией. Говорила, что ее душа «насквозь промокла от невыплаканных слез, они все в ней остаются». Это – объяснимо: талантливый человек чувствителен, он зорко подмечает несуразности и горести бытия. Трагик отражает жизнь как она есть, а юморист же ее «переворачивает» - из трагедии делает анекдот. Как Тэффи. Она смеялась, но - сквозь слезы… У нее есть фельетон «Новый год», где речь идет о наступлении 1917-го. Начинается он так: «Наученная горьким опытом девятьсот шестнадцатого, от поздравлений отказываюсь». И тяжко вздыхает: «Глупый был покойничек и бестолковый. Злился, бранился, а под конец жития - с голоду, что ли? - о весне залопотал, - такую поднял распутицу (это в декабре-то!), что весь лед в реках осел, и полезло из прорубей невесть что» Распутица – это убиенный в декабре Распутин. А из прорубей полезло то, что туда затолкали: тело старца… Февральскую революцию, грянувшую через пару месяцев, Надежда Александровна в том фельетоне не предсказала. Но в нем была знаменательная фраза, звучащая как пароль:«Я с девятьсот семнадцатым никого не поздравляю». Звучало зловеще. И правильно прозвучало – скоро в России все перевернулось. Сначала ее не смущали беспорядки в стране, сумятица, бесконечные митинги и демонстрации. Но потом Тэффи увидела, что народ ожесточился, одичал. В рассказе «Как началось» она размышляла: почему одни, участливые и богобоязненные люди, превратились в хладнокровных убийц, а другие, такие же, с удовольствием наблюдают за казнями и самосудами? «Факты ежедневного быта так удивительны и страшны, что года два назад над ними призадумались бы психиатры», - ужасалась Тэффи и приводила несколько случаев. Вот один из них: «Везут арестованных. Вдруг остановятся: - А ну-ка, бегите-ка. Арестованные кинутся бежать, а им вслед загремят выстрелы. Потом подойдут конвойные и, взяв в обе руки штык, методично вдавят его в теплое, дергающееся и хрипящее тело. Зачем это? Кому это нужно? А затем о них, быть может, напишут, что они опозорили святое дело революции. Ничего они не позорили, и в отношении революции они святы и честны, потому что ровно ничего не понимают». Изящная, тонкая Надежда Александровна тоже ничего не понимала и не хотела понять. Ей нравилось просто жить и творить. Но это было уже невозможно. …В конце 1918 года безработная Тэффи – все издания, где она сотрудничала, прекратили существование – согласилась на уговоры антрепренера, некоего Гуськина, и вместе с Аверченко уехала на гастроли в Киев. «Ненадолго, - уговаривала она себя. - Через месяц вернусь». Но вернуться ей было не суждено. Из Киева отправилась в Одессу, потом – в Екатеринодар, оттуда – в Севастополь. В то время Россию покидали многие. И Тэффи села на пароход, плывущий к турецким берегам. « Я боялась разъяренных харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла». Но за границей лучше не стало. «Приезжают наши беженцы, изможденные, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут, - писала Тэффи в рассказе «Ностальгия». - Тускнеют глаза, опускаются вялые руки и вянет душа, душа, обращенная на восток. Ни во что не верим, ничего не ждем, ничего не хотим. Умерли. Боялись смерти большевистской и умерли смертью здесь. Вот мы - смертью смерть поправшие! Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда...» В эмиграции - Тэффи обосновалась в Париже - много работала. Публиковалась в газетах и журналах, сочиняла рассказы, пьесы. Написала чудесные воспоминания - «эпилог прошлой и невозвратной жизни». На чужбине все так же сверкал ее язык, да и юмор не поблек. Только больше грустных ноток сквозило в текстах. Вот одна из них, пронзительная: «В молодости думают - кто первый разлюбит? В старости - кто первый умрет?» В июне 1940-го она видела, как по Парижу парадируют солдаты Гитлера: «Ничего торжественного не было. Ехали вереницей камионы и на них солдаты. Но так как солдаты были враги, немцы, то и грохот камионов казался особенно громко-гремучим грохотом». Надежду Александровну приглашали в прогерманские издания, выходившие на русском языке. Но Тэффи неизменно отказывалась, хотя жила почти впроголодь. Да и о чем она могла писать под грохот немецких сапог? В 1943 году над ней грубо подшутил американский журнал, журналисты которого отчего-то вздумали, что одинокая, больная писательница отдала богу душу. В цветистом некрологе выражалась надежда, что «о Тэффи будет жить легенда как об одной из остроумнейших женщин нашего времени, тогда когда забудутся ее словечки, очерки и фельетоны». Эту «эпитафию» Надежда Александровна пережила на девять лет. И обрела посмертную славу. Все вышло, как предсказывал Георгий Иванов. Давным-давно в анкете «Наше завтра. Ответы литераторов» Тэффи написала: «В возрождение России я верю. Вообще, я о России такого же мнения, как она обо мне…»

Подробнее читайте на rusplt.ru ...