фото показано с : svoboda.org

Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад".  Самое интересное и значительное из архива Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Еще живые надежды. Могла ли Россия пойти другим путем? Беседа Ивана Толстого с Михаилом Хейфецем, написавшим в 1973 предисловие к самиздатскому собранию сочинений Иосифа Бродского, за что получил четыре года лагерей и ссылку, хотя оно не было опубликовано.

Эфир 8 сентября 1998.

Иван Толстой: Мой собеседник в студии - писатель и историк Михаил Хейфец. Он приехал в Прагу из Иерусалима, где живет последние 18 лет. Михаил Рувимович - бывший ленинградец и, как знать, возможно ленинградцем и остался бы на всю жизнь, но четверть века назад он совершил поступок. Не только литературный поступок, но и гражданский. Он написал предисловие к самиздатскому собранию сочинений Иосифа Бродского и за это предисловие получил от КГБ шесть лет – четыре лагеря и два ссылки.

Михаил Рувимович, прошло тридцать лет со времени подавления чехословацких свобод. Для вас 1968 год значил очень много. Вы здесь оказались как раз к тридцатилетнему юбилею. Вы подгадывали день своего появления в Праге?

Михаил Хейфец: Конечно! Я прилетел сюда в ночь с 20 на 21 августа специально. На этот раз десантировался я, а не советские воздушно-десантные войска. Я хотел посмотреть, что случилось с Прагой, с тем городом, из-за которого я изменил всю свою жизнь, всю свою биографию из-за той даты. Я вообще не трусливый человек и мало чего боюсь, но два раза в жизни струсил. Я женился в 1963 году и буквально через месяц после этого судили Осю Бродского. И я не пошел на суд, я струсил, потому что я себя знал, я знал, что если я туда пойду, я могу и не выйти оттуда. А я испугался. Я только что женился.

И второй раз - это 1968 год. У меня за девять дней до ввода советских войск родилась дочка, и я не вышел на площадь, как должен был сделать любой нормальный человек. И, видимо, эти комплексы мои психологические, что дважды я не вел себя так, как по моему убеждению я должен был себя вести, они выплеснулись в том, что спустя несколько лет это сублимированное чувство вдруг выплеснулось в той статье, которая изменила всю мою биографию.

"У меня за девять дней до ввода советских войск родилась дочка, и я не вышел на площадь, как должен был сделать любой нормальный человек. . . "

Иван Толстой: Я очень хочу спросить вас об этой статье, но сперва, чтобы было понятно нашему слушателю, о чем идет речь, можно попросить вас хотя бы в нескольких словах рассказать о вашей биографии до знаменитого, но почти никем не прочитанного предисловия к самиздатскому собранию сочинений Бродского.

Михаил Хейфец: Я - коренной ленинградец, я в этом городе родился и жил всю жизнь практически, кроме четырех лет войны в эвакуации и двух лет после института, когда я был комсомольцем-целинником, - я был большой советский патриот. Потом я всю жизнь жил в Ленинграде, я был учителем по образованию, я учитель литературы в старших классах средней школы, занимался преподаванием литературы и истории. Потом я стал профессиональным литератором. Тема, которой я занимался в литературе, это народничество и народовольчество. Она позволяла уйти от текущих событий, заниматься историей. Довольно успешно я писал, у меня вышла книга в издательстве "Молодая гвардия", вышел большой очерк в альманахе "Пути в незнаемое" в издательстве "Советский писатель", я печатался регулярно в журналах "Знание - сила", "Звезда", "Нева", "Костер", делал фильмы, у меня было несколько фильмов на "Леннаучфильме", на ту же тему - "Николай Кибальчич - герой "Народной Воли"", и так далее. Писал сценарии, пьесы. Потом вдруг началась очень странная полоса в моей жизни. Все, что я писал, я отдавал заказчикам в театры, в киностудии, в издательства. У меня принимали товар, платили сто процентов по договору и ничего не выходило, все складывалось на полку.

Иван Толстой: Михаил Хейфец - автор десятка книг по истории народовольческого движения в России и правозащитной борьбы в СССР, но обсуждаем мы с ним не его большие труды, а тридцатистраничное предисловие к самиздатскому собранию сочинений Иосифа Бродского, перевернувшее всю жизнь моего собеседника.

Давайте обратимся к этой эпохе, к 1974 году, когда появилось ваше предисловие, злополучное для вашей биографии. Какова его история? Вам его кто-то заказывал, или вы придумали его сами? Откуда вообще взялось самиздатское собрание сочинений Бродского? Ведь к этому времени, насколько я понимаю, Иосиф Бродский уже два года находился в эмиграции?

Михаил Хейфец: Год находился в эмиграции, когда возникла эта идея. Мы предполагали, что поэт вне России, вне стихии русского языка, вне поля русского языка, вне своих читателей, заражавших его своей интонацией, своим тоном, не может существовать, что эмиграция есть гибель для литератора. Мы искренне так думали, но масштаб личности Иосифа мы понимали уже тогда. И хотелось сохранить это явление, это светило русской поэзии для потомков. И группа людей, - во главе их стоял Владимир Марамзин, ленинградский прозаик, может быть, самый интересный из тех, кто тогда писал в Ленинграде, - они решили собрать все, что написал Бродский, такое самиздатское собрание сочинений. И в течение нескольких недель они собрали все, они сделали почти академическую работу, установили, когда было написано каждое стихотворение, они расшифровали все посвящения, все обстоятельства появления того или иного стихотворения. Там был очень интересный комментарий, просто академический.

Я встретился с Владимиром Марамзиным, мы дружили, и тут же сказал, что возьмусь, и он мне доставил летом 1973 года все пять томов подготовленного собрания сочинений Иосифа. Там три тома было настоящей поэзии, а остальное - стихи на случай, детские стихи. Я убедился, что самиздат работает очень хорошо, там почти не было стихов, которые я не читал до этого на клочках бумаги. И я стал писать. А когда впервые в жизни пишешь, зная, что нет над тобой редактора, нет цензора, ты пишешь свободно. Я писал свободно, что я думаю, и в то же время я чувствовал, что я недостаточно подготовлен, чтобы квалифицированно писать о таком поэтическом явлении как Иосиф Бродский. У меня не хватало знаний, не хватало накопленного опыта, а, может, и таланта.

Я решил написать предисловие по-другому, не изнутри, от поэта, а извне - как воспринимается поэт своими читателями. Статья называлась "Иосиф Бродский и наше поколение". Во-первых, я написал то, что я думал о процессе самого Иосифа и о том, почему это было. Я попытался объяснить, что Иосиф был наиболее неприемлемый для партийной советской номенклатуры поэт именно потому, что эта номенклатура его никак не интересовала как тема. Людей, которые с ними боролись, их обличали, писали какие-то стихи с аллюзиями на современность, с ними не знали как поступать, пытались их приручить, подкупить, сломать.

"Иосиф был наиболее неприемлемый для партийной советской номенклатуры поэт именно потому, что эта номенклатура его никак не интересовала. . . "

Это было явление ясное и, кроме того, явление, которое ими интересовалось, поэтому их тоже интересовало. А Иосиф был поэт, которому секретарь Ленинградского обкома партии был не интересен вообще, никак. И вот этого они вынести не могли. Я пытался доказать, что именно поэтому из всего созвездия ленинградских поэтов они безошибочным инстинктом выбрали именно его, как человека наиболее им противостоящего.

И второй момент, который их раздражал и который мне инкриминировался, по словам следователя, был связан с событиями в Чехословакии. Дело в том, что анализируя Римский цикл Бродского, я обратил внимание на то, что стихи о России до 1968 года и стихи об империи после 1968 года – разные в творчестве поэта. До 1968 года характерное отношение Бродского таково: "…. отчизне мы не судьи. Меч суда погрязнет в нашем собственном позоре…" То есть он не брался судить Россию до этого, он знал, что она живет в каком-то ином социальном измерении, чем он, и он занимался собой, он был лирик, он занимался мировыми проблемами, а не местными. А вот после 1968 года возник Римский цикл, где существует империя. Причем, я писал, что он совершенно не собирался писать сатиру на советскую империю, он искренне, как поэт, хотел посоперничать с Марциалом, например. Написать стихи, как Марциал видел Римскую империю. Но ведь он-то видел не Римскую империю. И люди, которые жили вокруг него, которые говорили вокруг него, которые откликались вокруг него на все это, они были не современники Марциала и они заражали его своими чувствами, и своим языком. Когда он говорит, что поэт - орудие языка, но ведь язык формирует не поэт, язык формирует народ, в частности, тот народ, который жил вокруг него. И этот народ порождал те стихи, которые вырывались из поэта. И это была совсем другая поэзия, совсем другая империя.

И мне показалось, что разница в стихии двух эпох, разделенных 1968 годом, объясняется тем, что произошло в 1968 году. И я написал такой небольшой кусочек, два абзаца, полторы странички, где я написал, что означал ввод советский войск в Чехословакию для моего поколения, для поколения шестидесятников, которые пережили это. У меня там было так, что подумать только, что идеологию, которая все-таки насчитывала сто двадцать лет, имела своих героев, пророков, мучеников, которая начиналась со стихов: "Призрак бродит по Европе - призрак коммунизма", а кончилась она стихами: "Генерал! Ералаш перерос в бардак…/ Никогда до сих пор, полагаю, так/ Не был загажен алтарь Минервы". Это стихи Бродского. И вот этими стихами была обозначена гибель идеологии.

Иван Толстой: Михаил Рувимович, какого размера было это предисловие, сколько страниц?

Михаил Хейфец: Возможно, страниц тридцать машинописи, но, возможно, я ошибаюсь, это было 25 лет назад.

Иван Толстой: И какова же судьба этих тридцати страниц?

Михаил Хейфец: Я написал и отдал Марамзину – заказчику. Володя мне вернул и сказал: "Миша, за такое предисловие нас всех посадят, и культурное начинание будет погублено. Выкинь всякую политику". Как выразился потом следователь, "он предложил вам деполитизировать предисловие".

Иван Толстой: Это бы, по-видимому, означало вынуть идейное основание?

Михаил Хейфец: Вынуть шампур, на котором сидело предисловие. Я долго сидел, долго пытался, потому что логика Марамзина мне была понятна - я имел право рисковать собой, но рисковать другими людьми я не имел права. Поэтому я честно пытался это сделать, я стал показывать предисловие многим знакомым, я думал, что, может быть, я так написал из-за того, что я не литературовед, я взялся не за свое дело, что более опытные люди могут мне подсказать, что надо сделать, как надо изменить.

Вдруг я узнал, что Марамзин заказал новое предисловие Игорю Бурихину. Все! С меня свалилось обязательство, я взял эти листки, положил в свой архив все три экземпляра отпечатанных, решил, что все это для потомства, пусть оно в моем архиве и хранится. Вот там его и нашли, когда ко мне пришли с обыском 1 апреля 1974 года. Изъяли, и они там в деле до сих пор, видимо, и лежат.

Иван Толстой: Если я правильно понимаю, эта первоапрельская шутка органов закончилась тем, что статью вы сами не видели, вы не могли ее напечатать и, уехав в эмиграцию, вы не могли ее с собой забрать?

Михаил Хейфец: Естественно, она осталась у них. Я, честно говоря, не очень собирался добираться до нее, восстанавливать ее. Я не уверен, что это такой ценный документ. Мы ведь не знали никто, что о Бродском уже написаны какие-то статьи на Западе.

Иван Толстой: Михаил Рувимович, сколько лет получили вы лагерей за ненапечатанное и, тем самым, нераспространенное предисловие к собранию сочинений?

Михаил Хейфец: Я получил четыре года лагеря и два года ссылки. На самом деле, органы не хотели мне давать так много, я не заслужил по своему деянию такого срока. Но я плохо себя вёл. По их ритуалу мне положено было раскаяться, признать себя виновным. И уже после окончания суда, уже я был в зоне, мой следователь вызвал мать и жену и сказал им, что если Михаил Рувимович напишет просьбу о помиловании, то через год он будет дома. Мама сразу кинулась в лагерь, мгновенно дали свидание, но я не захотел писать помилование. Во-первых, это было унизительно и не соответствовало моему характеру. Я могу попросить прощения, но я для этого действительно должен чувствовать себя виноватым, а, во-вторых, мне было очень интересно в зоне. Я был очень глупый человек и мало знающий, и я предполагал, что о зоне никому ничего не известно, а меня допустили туда, и я могу стать хозяином того материала, который никто не знает. И поэтому расстаться с этим материалом так быстро я не был согласен.

"Мама сразу кинулась в лагерь, мгновенно дали свидание, но я не захотел писать помилование. . . "

Иван Толстой: В вашей душе вечно жил писатель и историк.

Михаил Хейфец: Конечно! Вы знаете, это очень смешно, но когда я был на самом первом допросе, и следователь, как это положено, чтобы расположить к себе, в конце допроса сказал: "Не могу ли я для вас что-нибудь сделать?" Видимо, рассчитывая, что я буду о чем-то просить и обнажу свое уязвимое место. Я сказал: "Да. Мне можно посмотреть в то окно, откуда виден дом предварительного заключения? Я всю жизнь о нем писал, а никогда его не видел". По-моему, он был очень шокирован такой моей глупой наивностью.

Иван Толстой: Позволил?

Михаил Хейфец: Позволил. Тем более, что он знал, что мне впереди предстоит еще много раз видеть это здание уже изнутри. Я сидел через четыре камеры от Владимира Ильича Ленина. Он сидел в 193-й камере, а я сидел в 197-й. И, проходя мимо, я всегда знал, где мое окно, потому что окно камеры Ленина было единственное без намордника.

Иван Толстой: Михаил Рувимович, чем вы занимались, уехав в эмиграцию? Изменился ли круг ваших интересов и тем, как писателя и историка?

Михаил Хейфец: Я еще когда сидел, начал писать, и еще сидя в лагере, написал книгу "Место и время", которую выпустил потом в Париже. А потом так получилось, что меня выдворили из Союза, а всех моих товарищей стали сажать по второму заходу, буквально всех. И передо мной был какой-то моральный долг, я знал, что я могу для них сделать - я могу о них написать. Я знал, какое имеет значение для человека сидящего, когда он знает, что о нем на воле пишут, помнят. Я написал книгу сначала обо всех своих украинских товарищах, она называется "Украинские силуэты", и издал ее в Нью-Йорке в издательстве "Сучасність". Потом я написал книгу об армянских своих товарищах, она называется "Военнопленный секретарь", и издал ее в Лондоне. Потом я написал книгу по письмам политзаключенного Алексея Мурженко, его письма удалось вывезти из России, я сделал из них рассказ о его судьбе.

Когда я сидел, я сказал следователю, что вы совершенно опупели, я ведь писатель, какой вы мне срок дадите, я обещаю, столько книг я напишу. За первый год я написал "Место и время", за второй – "Украинские силуэты", за третий – "Военнопленный секретарь", за год ссылки я написал "Русское поле". И я считал, что поскольку ссылка день за три идет, я считал, что пять книг, и я рассчитался с начальством. Хотя у меня есть еще одна лагерная книга, опубликованная в "Гранях" - "Путешествие из Дубровлага в Ермак". После чего я перешел уже на другие темы.

Я написал книгу "Глядя из Иерусалима", о том, как выглядит Израиль глазами человека, попавшего в него из России, но уже достаточно долго к тому времени пожившего, уже воспринимавшего Израиль как свою страну. Потом я написал книгу "Цареубийство в 1918 году" о убийстве Николая Второго. Она вышла в 1991 году. Я нашел очень любопытные архивные документы в том центре, где я работал в Иерусалимском университете, и выстроил свою гипотезу того, что было.

Ужасно доволен тем, что происходит сейчас, потому что все мои гипотезы, высказанные в этой книге, а она ведь писалась в 1990 году, они все подтверждены вновь открывшимися документами, которых тогда не было. Другое дело, что я был знаком с архивным делом, которое было в Гарварде, с документами Соколова. Я до сих пор горжусь своим историческим чутьем – до мелочей все, что я написал в этой книге, подтвердилось сейчас. Сейчас поэтому она не очень интересна, но как игра ума историка, который по осколкам восстанавливает картину прошлого, это интересно.

Иван Толстой: И для того, чтобы смысловой круг завершить, как представляются эти тридцать прожитых лет?

Михаил Хейфец: Я своей жизнью очень доволен. Я из тех редких людей, которые могут про себя сказать, что они прожили счастливую жизнь. Я доволен своей судьбой, я доволен своими детьми. В конце концов, оценка твоей жизни в том, каких детей ты вырастил. Для моих детей я - авторитет, а это очень важно. Я очень люблю свою страну. Я, наконец, получил возможность быть тем, кем я всегда хотел быть, то есть полезным гражданином своей страны. Я не мог быть таким гражданином в России, потому что строй, который там был, меня отталкивал, с одной стороны, а потом я понял, что все-таки люди живут коллективами, так человек создан, и одним из таких коллективов является нация. И если ты хочешь быть полезным своей стране, а это всегда очень трудно, очень чревато страданиями, ты должен при всех условиях быть для нее своим. В Израиле я все время в диссидентах, как и положено человеку моего склада. И в Израиле, в крайнем случае, скажут: ну, он дурак. Но никто не скажет, что он - чужой. Я в своей стране, я полезный гражданин своей страны, я работаю для нее даже вопреки ее истеблишменту, вопреки ее заблуждениям, вопреки ее предрассудкам. Я свой в этой стране, и все знают, что я свой, и я знаю, что все свои, как бы я ни был с ними во вражде, в контрах. И это тоже счастье.

 .

Подробнее читайте на svoboda.org ...