фото показано с : svoboda.org

"Мой неизвестный солдат", тоже обнаружила такую, решила разгадать семейную тайну и выяснить, кто этот человек. Узнать что-либо конкретное удалось не сразу, родители и сами смутно помнили, кто этот исчезнувший со всех фотокарточек человек.

А может, просто не хотели ворошить прошлое. Пришлось звонить, несколько раз спрашивать, пока мама не рассказала дочери о двоюродном дяде, оказавшемся вместе с войсками стран Варшавского договора в Чехословакии и по возвращении покончившем с собой.

Эта история стала лишь одной из многих, рассказанных в фильме, об участниках другой стороны событий, случившихся 50 лет назад. Все остальные свидетельства удалось обнаружить в архивах. Это и полицейские протоколы, описывающие линчевание женщины в Словакии: она обнаружила свой телефон и адрес в витрине магазина, где ее семья была объявлена виновной в оккупации. Ее громкий протест и требование убрать эту информацию от глаз посторонних закончились публичным унижением. Это и совершенно растерянные лица солдат, многие из которых впервые оказались за границей и вообще в большом городе и столкнулись с сопротивлением их танкам и им самим.

Почти все кадры фильма "Мой неизвестный солдат" – кадры хроники, сделанные либо случайно западными журналистами, оказавшимися в Праге незадолго до вторжения, либо сотрудниками службы безопасности, либо обычными людьми, либо военными, приехавшими на танках. Эти пленки разбросаны в архивах по всей Европе: от Бельгии до Красногорска, и собрать их воедино оказалось кропотливой работой. Режиссер Анна Кривенко рассказывает, почему она решилась на нее.

–  В вашем фильме эмоционально на зрителя сильно действуют кадры линчевания женщины в Словакии.

– Этот конкретный случай должен был показать другую сторону, когда человек теряет человеческое лицо. Когда ты смотришь с позиции жертвы, и тебе кажется, что ты имеешь право на любые действия – любые твои действия оправданны. И в этой ситуации очень легко потерять человеческое лицо и начать действовать по-зверски. Эти кадры, кстати, передал в архив режиссер Феро Фенич.

– А почему вы вообще решили показать эту вторую сторону? Почему в фильме о 1968 годе вы решили на этом сделать акцент?

– Когда я начала читать полицейские протоколы, честно говоря, была в шоке из-за того, что там было написано. Это сухой холодный полицейский язык, который с невероятной детальностью описывает, как она вышла из дома, как была одета, как она шла по улице, пошла в магазин бижутерии, что она увидела там жену такого-то и такого-то, и там были зачеркнуты эти имена… Этот холодный язык – мне физически было от этого очень плохо, и я решила, что, если оно так действует, надо обязательно показать это в фильме.

Пока я собирала материал, я все время думала, как эту другую сторону показать. Я говорила людям, что хочу сделать фильм о 1968 годе, но с другой стороны. Я не говорила, что со стороны оккупантов, потому что это не совсем правда: мне интересно, как эти солдаты себя чувствовали, ведь мы с этими солдатами не проживаем эти чувства. Многие удивлялись и говорили: "А какая вторая сторона может быть?" И меня это задевало, что они это не принимали. У меня все время было ощущение, как будто я должна спорить и говорить, что я не оправдываю 1968 год, не в этом дело. Мне казалось, что уже есть этот отступ в 50 лет, уже можно и на свои какие-то поступки, которые тоже могли быть не очень адекватными или неправильными, посмотреть со стороны… И эта сцена с женщиной в Чехии дается с трудом. В Словакии, что интересно, это не вызывает у людей вопросов, а в Чехии я часто слышала о том, что им непонятно, почему она там вообще есть. И мне кажется, это тоже неприятие того, что что-то такое произошло, а вторая реакция: "Ну, это же в Словакии…" Как бы "это же не мы". Дескать, словаки более эмоциональные, тем более Кошице – это уже практически граница с Украиной, и там ситуация была еще более напряженной из-за близости границы.

Я думаю, что, конечно, это было не зря. Вообще этот фильм пересекается для меня и с тем, что происходит в Украине. Понятно, что, как адекватный человек, я никоим образом не могу оправдывать военную агрессию, это даже не подлежит никакому сомнению. Но думать о человеческом аспекте, мне кажется, всегда важно. И я часто, когда приезжала домой, общалась с друзьями, знакомыми, и они были агрессивно настроены против людей из России. При этом мне кажется, если бы речь шла о конкретных, а не абстрактных людях, такого отношения не было бы. Но я это замечала и у себя, что я смотрела новости, особенно первые полгода после известных событий, и я не могла смотреть на это с отступом, потому что это было ужасно. Ведь у всех есть знакомые там, какая-то часть семьи, и вот война, страшно смотреть на эти кадры…

Потом я смотрела новости, и там был сюжет о том, что как раз на границе Украины и России, с российской стороны, начали появляться безымянные гробы, начали расширяться кладбища, и туда начали приезжать матери солдат, которым пришли похоронки. Захоронения были безымянные, просто гробы с номерами, и женщины ехали туда и искали гробы своих сыновей. Меня это тогда поразило, что есть вторая сторона. Политически это само собой несправедливо, неправильно, и здесь мы правда жертвы, но человеческие жертвы есть со всех сторон.

– А сама история вашего дяди – это же тоже история с другой стороны.

– Это мой прадядя. Это всегда всех путает. Это тоже очень показательная история, потому что о ней мало что известно, и очень мало в итоге можно найти. У моей бабушки есть младшая сестра, и это был ее первый муж. Но поскольку он сирота, то никакой информации о нем не осталось. Мой прадядя после того, как вернулся из Чехословакии домой – где-то в конце 1968 года, я так поняла, когда они отзывали первый поток людей, в конце ноября – начале декабря, – он замкнулся и потом совершил самоубийство. И, собственно, моя бабушка, как главный человек в семье – она была старше всех, – она решила, что если она его вырежет отовсюду и выбросит все, что имеет к нему отношение, то ее младшая сестра быстрее сможет это прожить и быстрее забыть об этом. Не знаю, насколько это потом правда произошло, но так я, собственно, нашла ый вы сняли.

– Началось все с Майдана. Поскольку я тогда находилась в Чехии, то не могла физически присутствовать на месте. И у меня началось какое-то просто болезненное собирание. Мне кажется, это был мой способ побороть ощущение того, что ты не находишься там. Я постоянно смотрела все трансляции, многое себе сохраняла, скачивала, решив, что из этого надо обязательно что-то сделать. У меня было очень много идей, сделать что-то из собранного, ведь это интересный опыт работы с материалом, который тебе не принадлежит, и, работая с ним, ты можешь его себе, как автор, немножко присвоить. Я, например, не чувствую потребности снимать что-то, доснимать, переснимать. Можно работать с материалом, который уже физически кем-то снят, существует. И я все думала, что с этим делать, и смонтировала короткий фильм, в котором было всего пять коротких ситуаций, но мне показалось, что они были про мое личное ощущение от Майдана, и я их как-то очень и очень замедлила, потому что они по длительности были три секунды, например. Мне казалось, что именно это очень важно о Майдане. И с этим замедлением я начала работать, как не с невероятным эффектом, а скорее из-за возникающей эстетики.

И мне стало интересно так работать, и я задумала следующий фильм попробовать снять с архивами. Плюс меня очень интересуют темы памяти, личной, исторической, памяти государства, семейной. И как-то, мне кажется, с архивами чисто формальный аспект очень сочетается.

– Это же обрывки чьих-то материалов, сняты они другим человеком. Вас это не смущает как режиссера?

– Мне, наоборот, это кажется интересным, потому что в снятом материале моего авторства нет. И потом в любом случае, даже когда человек снимает, он все равно должен выбрать, что снимает, и это тоже будет обрывочно, это тоже взгляд только с какой-то одной стороны.

– Вы работали не только с архивами в Чехии, но и в других странах. Что вы обнаружили? Я была удивлена, что довольно обширные архивы о 1968 годе находятся за пределами страны.

– Я еще более была удивлена, что в последние полтора года, когда мы монтировали, появились еще какие-то новые материалы. Наверное, хорошо, что я их не видела, а то мой мозг просто не выдержал бы. Мы сначала ходили в архивы в Чехии, исследовали все, что можно было, в архиве Национального музея, архивах полиции, в военном. У них у всех есть свои отделения, свои фильмы. Мы сначала искали в округе, спрашивали еще в Польше, а потом у нас был питчинг в Швейцарии. В ролике у меня были кадры, которые я все не могла понять, откуда они, еще в начале исследования я нашла их в интернете и вставила их в трейлер. Но там оказались люди, которые нам сказали: "О, это наши кадры!" Они были из Бельгии. Вот так мы нашли мои самые любимые архивы, которые снимал бельгийский репортер. Он приехал сюда перед началом всех событий и снимал репортаж о Чехии, а потом вдруг приехали танки, и он начал фотографировать происходящее. Он очень много снимал людей, лиц, солдат.

Потом, само собой, я еще поехала в Москву, была в Красногорске, там сидела, отсматривала очень много материалов, которые мы потом использовали. Там было много военной подготовки, еще до 1968 года, атмосфера того времени. . . Есть кадры из Америки, так относительно недавно отсканировали две пленки, привезенными людьми, эмигрировавшими в 1968 году. Нам потом еще говорили, что в Канаде есть какой-то материал, но туда мы уже не дошли.

– Речь о разных исторических эпохах, но, когда я смотрела ваш фильм, возникали образы Евромайдана. Вы нашли баррикаду с горящими шинами в Праге – я сразу вспомнила Киев. Подобного рода события похожи, и обстоятельства, в которых эти события происходят, тоже похожи: баррикады, столкновения, оружие, стрельба…

– Когда я говорю о том, что есть какое-то сравнение между 1968-м и современными событиями, то я все время очень аккуратно пытаюсь говорить об этом, потому что я не думаю, что это одинаковые ситуации. Я даже не думаю, что они очень похожи, потому что это все-таки разное время, это разные страны, это абсолютно разные отношения между странами. Но то, как это проживают и воспринимают люди, это, мне кажется, очень похоже. В военных ситуациях простые люди это проживают, как и солдаты, которые являются "пушечным мясом" и не имеют ничего общего с принятием решений.

Когда я смотрела кадры с солдатами на танках в Праге, их лица крупным планом, видно, что некоторые из них выглядят на 14 лет, не то что на 18, просто дети сидят на этих танках. Я читала их дневники, некоторые первый раз вообще оказались в большом городе. В Чехии было очень много аварий, потому что солдаты не умели водить танки, было очень мало танкистов. Поэтому больше всего жертв было, на самом деле, во время автоаварий.

Похожие лица были у призывников, которых в первые дни Майдана выставили перед Верховной радой и администрацией президента в два ряда. Туда приходили их матери, разговаривали с ними… Вот этот солдат понимает, что он делает что-то неправильное, но если он уйдет оттуда, он нарушит присягу, нарушит закон. В советской присяге, которая зачитывалась в фильме, совершенно безумный текст, ты клянешься жизнью, тебя постигнет кара народная… В современном государстве это все равно все очень похоже. Вот как человек может сделать что-то, если он знает, что своим поступком сейчас нарушит закон? Тем более, когда солдатам по 18 лет. Где правда, где неправда?.

Подробнее читайте на svoboda.org ...