фото показано с : svoboda.org

В России отмечают столетие Александра Солженицына.   Александр Чаленко: Спасибо вам за мужество и правду, Александр Исаевич!!! Николай Кононов: Мне всегда были ближе Шаламов и Сахаров — в том числе потому, что не оставляли за собой соратников с поломанной жизнью — но, конечно, глупо отрицать величие Солженицына.

Несмотря на зычную славу, его роль в истории не до конца понятна широкой публике.

Вадим Эрлихман:

Исполнилось сто лет человеку, очень важному для меня – хотя я видел его всего пару раз и никогда не общался. Он был далеко и в то же время, казалось, где-то рядом – от школьных лет, когда я слушал про него сквозь вой глушилок, до 2007-го, когда поучаствовал в издании книги о нем в «ЖЗЛ». Годом позже я был на его похоронах в Донском монастыре, но странное дело – он по-прежнему рядом. Живут его книги: для меня это прежде всего не многословные романы, а рассказы, очерки и совсем малые «крохотки», в которых явственнее виден масштаб писателя. Живут его мысли и пророчества, иногда наивные, но чаще удивительно точные спустя десятилетия. Живут его нравственные уроки – и это не «неполживость», ставшая предметом издевок. Ведь ему не раз приходилось и ошибаться, и прятать истину от себя и других. Но не ради собственной выгоды, самопиара, не чтобы угодить чьему-то мнению. Упрямая независимость суждений и поступков – вот его главный урок сегодня, когда диктат идеологии сменился диктатом среды, начальства, соцсетей. Он всегда твердил свое, не боясь ни гнева власти, ни колкостей «прогрессивной общественности», ославившей его ретроградом и антисемитом. Без сомнения, твердил бы и сейчас – потому-то его с таким облегчением чествуют и власть, и общественность, им он удобнее мертвый. Но для тех, кому важна и дорога Россия, кто прожил вместе с ним его сто лет – страшных и трудных – он остается незримым собеседником, эталоном, по которому мерятся слова и поступки.

С днем рождения, Александр Исаевич!

Игорь Савельев:

Сегодня юбилей Солженицына – 100; большой писатель, статус «исторической личности» которого отчасти съел собственно писателя. То есть большинство сегодняшних «людей литературы» готовы отнести Солженицына, скорее, к политикам, к публицистам, но не к условному лагерю «настоящих писателей». И зря. Солженицын, впрочем, действительно выламывался из самого быта русской литературы, как Штольц из Обломовых, в т. ч. и тем, что все 89 лет прожил в поистине муравьиной работоспособности (многие подозревали, что он не знал при этом рефлексии: вот как муравей встает с рассветом и тащит ветку, потому что должен, и ему по барабану, муравей он или кто). Соответственно, «ветки» Солженицына в разные эпохи его долгой жизни были многообразны и не всегда привлекали одинаковое внимание. Уникален, например, сюжет «Солженицын и “Новый мир”»: да, все знают про журнал Твардовского, напечатавший «Один день Ивана Денисовича» (и не только его), и про то, что это стало чуть ли не центральным литературным и нелитературным фактом эпохи, и т. д. На самом деле, Солженицын провел с «Новым миром» 40 лет: «дубль два» случился в перестройку, когда там были напечатаны все его романы, «дубль три», о котором мало кто знает – в «нулевые» годы, когда тираж журнала был скромный, многие кричали, что всякая преемственность с легендарным журналом Твардовского потеряна и т. д. , но это вообще не волновало Солженицына, который так и печатался только там. Последние десятка полтора публикаций – «Из литературной коллекции» – жанр довольно безумный: единственный живой персонаж школьного комплекта портретов классиков высказывался об остальных – от Чехова до Бродского, это было местами странно, местами пристрастно, местами продолжалась «разборка», начатая еще в 60-х, а местами было очень здорово. Это внезапно оборвалось на Булгакове (№ 12 за 2004 – последняя публикация Солженицына). Помню, в одном журнальном обзоре над этим текстом поёрничали, а больше никому тогда толком это не было интересно. Так что посмертная слава Солженицына поживее прижизненной последних лет.

Михаил Эпштейн:

Я всегда храню благодарность писателю, который открыл мне правду о моей стране. Помню, как в середине 1970-х я держал в руках, обжигаясь, первый том "Архипелага", данный кем-то из друзей на день или два. Из всех русских книг 20 в. она больше всего похожа на "кусок горячей дымящейся совести" (слова Б. Пастернака, который мечтал именно о такой книге). И мне казалось тогда, что если бы весь народ смог прочитать "Архипелаг", то навсегда стал бы другим и возврат к прошлому был бы невозможен. Я переоценивал значение книг и недооценивал инерцию насилия и рабства в народе. Но книга Солженицына продолжает обжигать и сегодня.

Есть в моем лексиконе такая фраза, который означает высшую степень профессионального доверия: "сесть в чей-то самолет". Размышляя о каком-нибудь человеке, я спрашиваю себя: а сел бы я в построенный им самолет? Неважно, что этот человек делает: пишет стихи, преподает физику, лечит больных, возделывает сад. Вот если бы этими самыми руками, которыми пишут, копают, лепят, был построен самолет, рискнул ли бы я на нем полететь? Ведь малейшая недобросовестность может стоить жизни.

С таким критерием можно подойти и к литературе: кому из писателей, в качестве самолетостроителей, я больше всего доверяю? Первым из писателей-современников приходит имя Солженицына. Нельзя сказать, что я читал его от корки до корки. Но что бы я ни открывал: от "Ивана Денисовича" до торопливой записки в редакцию; от одностраничной "Крохотки" до трехтомного "Гулага"; от обращения к советским вождям до разбора стихов И. Лиснянской и С. Липкина, - каждая строка выведена с тщанием, с таким чувством стилевой ответственности, как будто пишется для Вечного Читателя и Свидетеля. Каждый образ зрительно выстроен, доведен до резкости; каждый оборот – упруг, энергичен, со своей четкой интонацией. Ни одной лишней буковки, ни одного неряшливого словечка, никаких следов поспешной самовлюбленной гениальности. Дескать, "я сотворю, а там пусть меня читают и разбирают". Нет, он за все отвечает сам. И потому это единственный русский писатель нашей эпохи, сумевший создать мгновенно узнаваемую и признанную мировую классику. Малейший привкус халтуры отвращает западного читателя, ему нравятся трудно и добротно сработанные вещи.

Максим Кантор:

Александр Исаевич Солженицын обладал очень важной чертой характера.  

Его личность характеризует то же самое свойство, редкое в мире - которое Карл Маркс, ненавистный Солженицыну коммунист, считал своей определяющей чертой.

Это свойство личности называется так: - единство цели.

Именно так ответил Карл Маркс на вопрос "ваша отличительная черта?" в той знаменитой анкете, которую его дочери составили для него и еще пары великих людей.

Единство цели.

Такие люди редки. Но именно они и являются ярчайшими людьми человечества.

Фома Аквинский, Августин, Данте, Микеланджело, Кант, Ван Гог, Маркс, Толстой, Солженицын - они обладали этим редчайшим даром: идти, не обращая внимание ни на моду, ни на обстоятельства. Они шли к цели, не заботясь о том, что их ждет.

В наше время, время вертлявых щелкоперов, кураторов, шоуменов, попугаев, повторяющих модные словечки, во время телеведущих и массовиков-затейников, всех этих бесконечных гельманов и прилепиных, - сегодня трудно удержать в сознании тот факт, что помимо мелкой суеты существует иной счет -

великий замысел, ровная дорога, прямая спина.

Андрей Бабицкий:

Как так вышло, что в моем информационном пузыре, одержимом исторической памятью, никто почти ничего не написал про Солженицына? Это совершенно поразительно. Я понимаю, что мало кто полностью разделяет его взгляды, сам не всегда разделяю, но по отношению к его масштабу и масштабу им сделанного все это совсем неважно. Или даже наоборот: если бы не его недостатки и странности, он бы и не взвалил на себя этот непомерный труд. Что еще может человека заставить в одиночку подняться против такого зла — и выйти безусловным победителем? 

Не знаю, кто за последние сто лет сделал для нас всех больше. Для памяти, для возвращения к жизни, для веры в людей, для уничтожения советского проекта.

Дмитрий Ольшанский:

Сегодня у нас большой праздник.

Сегодня - ровно сто лет назад - родился самый любимый писатель, любимый политик, любимый герой русского двадцатого века, которому на одной из самых сохранных и самых пленительных улиц Москвы - и потому очень логично названной улицей Александра Солженицына - наконец поставили памятник.

Я его всегда любил.

Но, стыдно сказать, до какого-то времени думал, что он просто автор волшебных книг.

А он действительно автор волшебных книг - ведь невозможно оторваться ни от "Теленка", ни от "Ленина в Цюрихе", и "Архипелаг", о котором все время говорят в историческом смысле, - это прежде всего легкая, увлекательная, невероятно смешная (да-да!) и, странным образом, жизнеутверждающая книга, где талант, сила и правота рассказчика преображают даже тот ужас, о котором он говорит.

А его синтаксис! Наркотический солженицынский синтаксис, которым - каждый раз после его книг - тянет самому разговаривать и писать. Его непременные антикварные словечки из Даля, которые так свежо смотрятся среди бесконечных казенных англицизмов нашего несчастного современного языка. Его афоризмы и шутки на каждой второй странице, которые запоминаются, что твое "Горе от ума", - волчьим смехом рассмеялось собрание!

И если бы можно было сделать так, чтобы человек после смерти работал, и можно было бы как-то достать, в мистическом магазине купить то, что он сделал, сделавшись невидимым, - то пусть бы он так и писал "Колесо", а я бы читал и читал, а больше ничего и не надо.

Но только это еще не все.

Я хорошо помню, как над ним смеялись в девяностые, когда он вернулся. Как принято было думать, что его идеи - это что-то глубоко устаревшее, нелепое, о чем и говорить всерьез странно.  

Но всего-то прошло четверть века - и оказалось, что он не только титан, классик, нобель, художник, но он еще и прав.

И те простые вещи, которые он - упрямо и против ветра - твердил в те далекие глупые годы: местное самоуправление - это самое главное; империя это зло, а нужно воссоединение русских земель и русских людей; заграница нам другом никогда не была и учить ей нас нечему; советский двадцатый век тратил и тратил жизни без счета, и потому нашим девизом должно быть сбережение народа, - все они стали бесспорными. Стали азбукой.

Но и это еще не все.

Мне особенно приятно думать, что Солженицын - прожив всю свою длинную и невероятно увлекательную, как его книги, жизнь, и сделавшись частью школьных программ, - так и остался именем вызывающим и раздражающим.

Его по-прежнему жарко ненавидят ничтожества, к нему не привыкли, его не признали почтенным и скучным общим местом, его свергают и разоблачают, - а мы, в свою очередь, обмениваемся его именем как паролем.  

Паролем для всех, кому не нравится нескончаемое и бессмысленное - как битва Тра-ля-ля и Тру-ля-ля - соревнование советизма и глобализма за судьбу родины, кто не верит ни в советизм, ни в глобализм, а верит во что-то другое.

Свое. Отдельное. Русское.

А каким оно должно быть - именно Вы, Александр Исаевич, нам и расскажете.

Ведь юбилей, памятник, праздник, - это все очень мило.

Но мы-то знаем, что Вы никогда не умрете.

Олег Лекманов:

Впервые прочел Солженицына в 1984 году - в институт друг принес и под страшным секретом передал на вечер и ночь "Один день Ивана Денисовича" с сопроводительным текстом Твардовского. Пришел домой, раскрыл, мельком успел ощутить некоторое удивление от того, что, вот, я тайно читаю книгу, изданную в СССР огромным тиражом и тут же отключился, полностью погрузившись в этот мир, так гениально описанный. Наверное, "Один день" и до сих пор люблю больше остальных вещей Солженицына, хотя очень ценю и "Матрену", и "Раковый корпус", и "В круге первом", и "Красное колесо", и, "Архипелаг", конечно.

А вы при каких обстоятельствах и какую вещь Солженицына впервые прочли? Поделитесь в комментариях?

Лев Симкин:

Моего начальника в середине семидесятых послали в командировку в Лондон. Вряд ли следует объяснять, какое это было исключительное везение и как важно было оправдать доверие тех, кто посылал в такие командировки. А тут как назло напротив отеля оказался магазин русской книги, с витрины которого глядел на него только изданный первый том «Архипелага ГУЛАГ». Смелый человек, он решил прочесть запретную книгу. И незаметно оторвавшись от остальных членов делегации, завернул в магазин и купил желаемое.

Каждый вечер ждал, пока заснет сосед по номеру, и приступал к чтению. Днем засыпал на совещаниях и экскурсиях, а ночью вновь читал. Когда же, наконец, перевернул последнюю страницу, возникла новая проблема – что делать с книгой дальше? Взять с собой - об этом не могло быть и речи. Выбросить в номере он тоже не решался, советского человека за рубежом не отпускало ощущение, что за ним следят - если не ЦРУ, то свои, чекисты. Пришлось в туалете рвать книгу на части, прятать в рукав и на улице незаметно, оглядываясь по сторонам, выбрасывать в урны. А что делать, он мог потерять работу, и вся его сытая номенклатурная жизнь пошла бы наперекосяк.

Повторяю, человек был нетрусливый, танкист Отечественной войны, между прочим. Когда он, вновь рискуя, в своем кабинете пересказывал мне содержание великой книги, я старался все запомнить, не веря, что ее когда-нибудь у нас опубликуют. А если это чудо все же случится, думал я, мир перевернется.

Денис Драгунский:

Семидесятые годы. На работе знакомлюсь с NN, немолодым интеллигентным человеком. Разговариваем. Он говорит, что все прогнило. Кругом ложь. Брежневу навесили орден Победы. Придумали Малую Землю. Хлеб закупают в Америке.

Я осторожно киваю. Вздыхаю.

- И все молчат, - горестно говорит он. – Вот вы человек молодой, а тоже молчите. А ведь русская молодежь не молчала! Декабристов помните?

- Май на дворе, - отшучиваюсь.

Вроде отстал. Потом говорит:

- У вас почитать что-нибудь есть? Что-нибудь интересное?

- Ну, например?

Он приблизился и вполголоса:

- Исаич у вас есть?

Ладно, думаю. Хорошо.

- Есть. Завтра принесу.

Прихожу, он навстречу. "Принесли?" "Принес, вот в портфеле". "Лучше давайте я пойду в буфет, и вы мне там отдадите".

Книжка маленькая, завернута в газету. Вхожу в буфет. До последней секунды надеялся, что пронесет. Что ошибка. Но нет! Сидит мой старший друг, а за соседним столиком – два незнакомых паренька.

Вхожу, сажусь, кладу книгу на стол.

Они к нам – цап ее из моих рук. Весело так:

- Что это тут наши книголюбы читают?

Я говорю:

- NN просил Исаича почитать. Вот я принес.

Разворачивают. На книжке написано: "Егор Исаев. Суд памяти. Поэма"

- Это не Исаич, а Исаев, - говорит паренек.

- Исаев, Исаич, - говорю. – Какая разница? От слова Исай. Пойду чаю возьму. Вам взять?

- Пожалуйста, если нетрудно, - говорит NN. - Вот, возьмите денежку. Спасибо за книжку!

- Читайте на здоровье.

Он даже виду не подал. Ни тогда, ни потом. А я, между прочим, не поленился сходить за этой книжкой в магазин "Москва". Рубль десять заплатил.

На "Горьком" большая подборка мнений о Солженицыне, вот, например, социолог Леонид Блехер:

В 1968 году, когда я учился на мехмате Ростовского госуниверситета, знакомая привезла из Москвы плохонькую машинописную копию романа «В круге первом». И дала почитать — только чтобы я из дома не выносил.

Потом, уже в Москве, в 1974 году, Татьяна Ходорович, двоюродная сестра Сергея Ходоровича, который позднее стал моим руководителем в солженицынском Фонде помощи политзаключенным, спросила меня, не мог бы я перепечатать «Архипелаг ГУЛАГ». Только она может мне давать по несколько десятков страниц, не больше. И некоторое время я его перепечатывал на пишущей машинке, пока не стало ясно, что работа эта неподъемная. К тому же появились хорошие ксерокопии — по слухам, откуда-то с Кавказа. Я успел перепечатать только пару сотен страниц. Я печатал и читал, что я печатал.

Солженицын писал как будто из другого времени, не совпадающего с моим, и когда он писал про будущее — как в «Письме вождям» или в «Как нам обустроить Россию», и когда он писал о прошлом — как в «Красном колесе» или в «Записках о февральской революции». Он как будто не видел времени, но только структуру и логику происходящего. Я думаю, что это потому, что Солженицын был математиком — меня учил его одногруппник, академик Иосиф Ворович. У математиков чувство времени ослаблено, оно им незачем. Поэтому и тексты Солженицына выходят за пределы своего времени и поэтому — что еще важнее — они мало кому подходили из его современников.

Особенно очевидным это стало, когда он вернулся в Россию. Современники просто хором возопили, что он все не так понимает. Я такое мнение не разделял и не разделяю. За четверть века жизни с текстами Солженицына я привык к тому, что смысл прочитанного дается не сразу. И мне приходится много спорить, и с друзьями, и с соплеменниками, и с родственниками — и по поводу «Письма вождям» или «Двести лет вместе», о том, что же там на самом деле написано, о чем идет речь.

Игорь Шафаревич сказал как-то, что математик пишет так, что он может быть правильно понят только одним-единственным образом. Шафаревич, собственно, и сам так писал. И чтобы добиться подобного эффекта, следует писать очень точно — именно так, как писал математик Солженицын. Кстати, ему было неважно, как его поймут и поймут ли вообще его современники.

С обществом же в это время происходило следующее. Со смертью Сталина — вернее, даже раньше, после окончания войны — запустился как бы процесс демонтажа системы, запустился как снизу, так и сверху. Этот процесс закончился известными событиями конца 1980-х годов. Идеологическая система стала таять, как айсберг, и от нее откалывались, иногда тихо, иногда с грохотом, куски и обломки.

Я помню, скажем, свое потрясение, когда, начиная с конца 1970-х годов, в мою библиотеку сам- и тамиздата стали попадать книги от сынков и родственников наших руководителей. Они привозили их из-за рубежа, читали и потом отдавали дальше. Я тогда не понимал, что это значит, но в начале 1990-х годов вспомнил. Ведь в общественной динамике важно не само действие или происшествие, а реакция системы и общества на него, ответный шаг. Отзыв на вызов. Как позднее заметил генерал Лебедь, самым главным в событиях августа 1991 года было то, что никто не вышел защищать коммунистический режим.

Солженицын, конечно, сыграл в этом большую роль. Своими романами, в первую очередь «Архипелагом ГУЛАГом» — а это один из лучших романов русской литературы, — он придал ускорение лавине, которая возникла и двигалась сама, без него. Он принципиально ничего не изменил, но дал голос происходящим процессам — рваный, скачущий, иногда странный голос, которым говорят его тексты.

Солженицын и Сахаров были государственниками, конечно. Они отлично знали и понимали значение и роль такой организационной формы существования народа, как государство. Без него народ превращается в какой-то беспомощный комок слизи. Иное дело, что и Сахарова, и Солженицына очень беспокоило, что современное им государство паршивенькое и «своей службы не сполняет». Фактически само государство губит то, за что, по идее, оно должно отвечать.

Для Солженицына это был очень больной вопрос. В своих исторических работах он, представляя государство той, царской исторической Россией, с отвращением и ужасом показывает, как это государство погубило подведомственную ему страну. И в 1990-е Солженицына, как я вижу, тоже просто корежило от того, что он видел вокруг.

Я думаю, что Солженицын, его личность и его книги, даны нам как бы «на вырост». Возможно и даже очень вероятно, что наступит время ослабления российского государства настолько, что станет вопрос о его существовании на нашей земле в централизованной форме. Об этом, сугубо на мой взгляд, могут говорить некоторые социологические признаки. Например, когда в нулевых годах стало заметно, что люди предпочитают идентифицировать себя сперва с конкретным регионом, а потом уже с Россией. И когда это время наступит, государство придется переучреждать и решать, каким быть и ему, и нам всем. Вот к тому будущему времени, я полагаю, и обращается Солженицын. К тем, будущим нам, через наши сегодняшние головы, обращены его тексты. И не только «Как нам обустроить Россию», конечно. Его тексты написаны для тех, для кого советский период будет казаться страшной — или еще какой — сказкой.

На Republic эссе Максима Трудолюбова (полный текст доступен лишь подписчикам):

Темперамент большого писателя, который на равных говорит с вождями, может быть, был востребован тогда, на излете Советского Союза, в последний раз. Солженицын заработал себе возможность абсолютного неприятия режима вплоть до призывов к иностранным правительствам усиливать давление на СССР, а не идти на уступки. Солженицын успел постоять на писательской трибуне старого образца, на трибуне, построенной им из уникального сочетания литературного слова, сказанного вовремя, и строгой этической позиции.

Но все это – старое, это воспоминания читателя из другой эпохи. И вроде бы все происходило не сто лет назад, а совсем недавно, и книги стали доступнее, и знание советской истории теперь гораздо более академическое и основательное, а связь с тем временем уловить все труднее.

Прийти к личному открытию духовной жизни, истории страны, собственного города и вообще другого, необщего мира, сегодня кажется труднее, чем тогда. А это открытие необходимо, без него трудно делать осознанный выбор в жизни. Найти полюса современного «левого» и «правого» – также важно сегодня, как и 50, и 100 лет назад. Увидеть себя и все вокруг в другом свете – по-прежнему главная хитрость. Но сделать все эти шаги в условиях информационного голода было, наверное, легче, чем сейчас – тотальные запреты обостряли восприятие того, что удавалось найти.

Что значит Солженицын в мире, где «Архипелаг ГУЛАГ» входит в школьную программу, где информации слишком много, а не слишком мало, где им недовольны ни сегодняшние Рубины, ни сегодняшние Сологдины – вопрос. И этот вопрос как-то не удается задать. В однородной нормальности закрытого мира, где все говорят на одном языке и где у всех одни и те же вопросы, нет смысла их задавать: мы опять живем в мире, где всем все понятно.

Сайт "Немецкой волны" публикует колонку Виктора Ерофеева:

Масштаб Александра Солженицына настолько велик, что писателя хватит в России на всех и на каждого. У всякого читателя есть свой Солженицын. У меня тоже.

Для меня Солженицын был богом. Не кумиром, не литературной звездой, не диссидентом легендарного полета - нет, просто богом. Я поклонялся ему, даром что он был всегда рядом - на моем подоконнике.

Однажды в мастерской двух московских скульпторов я увидел его небольшой бюст из рыжей обожженной глины, голова покоилась на книгах, а книги были переплетены колючей проволокой. Эта была самая мрачная и героическая пора в жизни писателя, когда он бодался с государством-дубом до своей высылки на Запад. Я вымолил этот бюст у скульпторов, принес домой, но дома возник скандал: неси назад! Папа был крупным советским дипломатом, мама, хотя и любила повесть "Один день Ивана Денисовича", боялась повредить карьере отца. Сошлись, однако, на том, что Солженицын будет "жить" у меня в комнате на подоконнике. А если гости спросят, кто это, говорить: "Бетховен!"

Так "Бетховен" простоял у меня все годы советской власти.

Впоследствии Солженицын сделал немало, чтобы повредить своему божественному образу, но все равно он останется в пантеоне самых влиятельных русских писателей.

Юбилей Солженицына отмечается на самом высоком государственном уровне.

А Владимир Путин принял участие в открытии памятника писателю в Москве.

Это вызывает отторжение у либералов.

Кирилл Шулика:

Послушал речь Путина на открытии памятника. Вот все равно, как я пишу к столетию Солженицына! Послушайте, а еще лучше почитайте. Казенщина, по которой если не знать о ком речь, можно подумать, что это о Шолохове или даже каком-нибудь Сергее Михалкове. Даже тогоСолженицына, который был в последние годы, автора "Двести лет вместе" там уже почти не осталось.

И чем больше казенщины, чем меньше народной памяти. 3% проголосовали за имя Солженицына на стенах аэропорта в Минеральных водах. Нет уже разговоров о "совести нации" и великом писатели. Можно скоро его сыграет Безруков. Как сыграли Есенина, но Есенин это прошлое сильно отдаленное и его образ уже сложился. Образ же Солженицына, который запомнят потомки, мы создаем сейчас. И вот хотелось бы, чтобы его образ отличался от образа стандартного писателя советской эпохи, но пока не получается, потому что мешает казенщина.

Но и многими патриотами тоже не приветствуется - как и сам памятник.

 «Предатель и иуда. Плевать сюда». ря, на площадке перед монументом, я планировала провести встречу со своими избирателями о недопустимости установки памятников тем личностям, которые раскалывают общество, людям, которые допускали действия, направленные против нашего государства, и собирали за рубежом клеветнические сведения о его руководителях.

В то же время на Большой Алексеевской улице (ныне - улице Солженицына) родился выдающийся деятель театрального искусства Константин Сергеевич Алексеев-Станиславский, и мои избиратели подняли вопрос о необходимости установки вместо памятника Солженицыну памятника Станиславскому.

Первый заместитель Руководителя Департамента региональной безопасности и противодействия коррупции города Москвы направил меня проводить встречу с избирателями – жителями Таганского района – в Сокольники. Любая глупость должна иметь пределы!

Вот к чему приплыли "борцы за демократию" во главе с Солженицыным.

Продолжаю добиваться возможности встречи со своими избирателями в своем округе.

Николай Мамойко:

Что можно хорошего сказать о предателе и лжеце? Ничего! Вот потому все истинно русские патриоты с презрением относились и относятся к выродку по имени Солженицын. Мало того, что он в основу своего "творчества" в угоду западному империализму положил антисоветскую ложь, он еще, проживая в США, призывал сенат этой страны сбросить атомные бомбы на города России. Но этот выродок нынче, как ни странно, в цене и в чести у власти. Ему ставят памятники, включают его лживые, коверкающие историю страны произведения в школьные учебники, объявляют 2018 год его именем. С чего бы это лжец стал символом эпохи?

На сайте "Накануне. RU" - текст Александра Колпакиди:

Всегда было две силы, на которые он работал.

Первая сила – Запад. Весь его архив, все документы вывез человек, который через десять лет стал начальником Агентства национальной безопасности, помощник военного атташе США. Запад его продвигал, это уже не секрет, ЦРУ этим занималось, точно так же, как занималось и "Доктором Живаго", на эту тему вышла отдельная книга, это уже доказанный факт и никого не удивляет. Запад использовал его как дубинку против России – Солженицын превращал нашу страну в "империю зла", говорил, что каждый год здесь убивали по миллиону человек, и в итоге было "66 млн убитых жертв". Сейчас вдовушка его оправдывает, говорит, что он имел в виду всех, и не родившихся. А мало ли кто не родился в перестройку? В 90-е мы потеряли неродившегося населения гораздо больше, наша страна до сих пор находится в демографической яме, тогда это на чьей совести?

Вторая сила – это была номенклатура внутри страны, и она победила, превратив потом свое политическое господство в экономическое. Поэтому так любит Солженицына и президент, который является гарантом для этой номенклатуры.

Солженицын – самый отрицательный персонаж в истории всей русской литературы. Вот он строил из себя Льва Толстого, сейчас Лев Толстой, отверженный от церкви, не в чести, но все равно это великий человек, которого русский народ будет всегда любить и помнить. А Солженицына русский народ будет проклинать. Вот посмотрите в интернете из 100 статей о нем – 99 ругательные, из 100 ютубовских сюжетов – 99 критические и отрицательные. Это человек, который проклят своим народом. И то, что нынешняя власть его поднимает на щит, говорит о том, как она относится к этому народу. Солженицын – их знамя, он им нужен, потому что без него окажется, что у нынешней власти, кроме воровства, нет ничего за душой. Им нужно нечто "святое" – сначала был академик Сахаров, но он не подошел на роль иконы, для идеологии Солженицын подходит больше. Нельзя же написать просто: "мы воры, дайте нам тихонько воровать"? Им нужна своя идеология, свой "Че Гевара" наоборот, вот Солженицын – это их "Че Гевара" наоборот.

Но есть критика Солженицына и другого толка.

Валерий Шубинский:

Мои претензии к Солженицыну - чисто эстетические. Я не люблю социальный реализм, во всяком случае, социальный, идеологически ангажированный реализм XX века. К тому же Солженицын-беллетрист по поэтике - писатель не "традиционный", а провинциальный. Он не имеет никакого отношения к традициям Бунина или Набокова, Платонова или Добычина. Он укоренен в советской литературе времен своей молодости (лучшие образцы - Вера Панова, Виктор Некрасов, Эммануил Казакевич и пр. ) Только художественные приемы Пановой или Казакевича, отбор материала, способы описания определялись тем, что "разрешено". Солженицын же стремится целенаправленно рассказывать именно о "неразрешенном", "говорить правду". Но ведь это то же самое - в зеркале. Да, его вывозил богатый жизненный опыт и социологическое чутье ("Случай на станции Кречетовка"). "Правая кисть"мне даже нравится, да и "Матренин двор" ничего, но в общем и целом даже на фоне русской прозы 1960-70-х это второразрядно, а главное - неинтересно. Вот "Доктора Живаго" я не люблю, но это интересная книга. Пильняка или Мамлеева не очень люблю, но это интересные писатели. Беллетристика же С. лишена специально-эстетической проблематики. Нечего обсуждать, кроме "содержания" и тенденции.

Другое дело - публицистический нон-фикшн. Это - ЕГО жанр. "Архипелаг ГУЛАГ" устарел как источник информации, но это такой же яркий литературный текст, как "Былое и думы". "Теленок" - интересная книга. Даже в "Два века вместе" есть хорошие страницы, причем именно те, где ярче всего проявляется личная обида на евреев. Это все может быть и неприятное, но живое.

К политическим взглядам Солженицына у меня претензий нет, точнее - только одна претензия: это не ЕГО взгляды. Они никак не вытекают из его опыта советского человека 1918 г. р. Но именно в том и суть (пост)советского человека, что он постоянно выдает себя за кого-то другого: европейца левых/правых взглядов, белогвардейца, бандеровца. Солженицын вообразил себя. . . ну, эдаким правым октябристом.

Но смешнее всего культ Солженицына у людей, чьи взгляды (в конкретной современной ситуации) прямо противоположны. В 2000-е Солженицын был, напомню, "запутина". И это абсолютно логично вытекает из системы его взглядов. Сейчас он был бы недоволен коррупцией и плохим качеством госуправления, но крымнаш примирил бы его со многим. Конечно, ему мало было бы Крыма. Он хотел еще Одессу и Семипалатинск. И конечно, в этой (нынешней) ситуации он был бы (и был) "за наших" и "за порядок".

Еще раз - я совсем не осуждаю взгляды Солженицына, я почти ничьи взгляды не осуждаю. Можно так, можно эдак. Но как можно восхищаться одновременно Солженицыным и Навальным, или Солженицыным и Пайпсом, мне понять трудно. Для этого надо видеть у Солженицына только антикоммунизм. Но ведь важно не только то, против чего человек (в некий период), но и за что он (всю жизнь).

Андрей Перла:

Человеку непременно нужен непререкаемый моральный авторитет. Если нет нормальной религиозности и нет святых, их место занимают вожди. Особенно недавно покойные. Если вожди закончились, их место тоже кто-то должен занять. Ленин заменил для советских людей скопом всех русских святых. Когда почитание его выдохлось, под руку подвернулся Солженицын. Вернуть святых было невозможно: они не воспринимались уже как живые люди с биографиями, даже легендарными. Антиленинские святые мученики тоже были далеки от народа. Буквально далеки, как Николай II.

Почитание Солжа, как мне представляется, возможно только на этом безрыбье. Эрзац святого, эрзац пророка, эрзац великого русского писателя, который должен быть бородатым пророком. Лев Толстой был давно, советское все скопом потеряло то, что делает возможным поклонение, а поклоняться кому-то надо. У интеллектуалов был Бродский, но он не желал быть моральным авторитетом, будучи слишком живым. У либералов был Сахаров, но он умер раньше, да к тому же стал депутатом Верховного Совета.  Солженицын с этим советом соотносился, как Ленин с Временным правительством. Вернулся, когда царя уже свергли.

Ну и вот вам пророк Солженицын. А что? Сойдёт. Столетие отпразднуем так, чтобы Пушкин позавидовал. Аэропорт не подобрали ему ещё? 

И Людмиле Алексеевой тоже непременно аэропорт. Эрзац так уж эрзац.

Илья Морозов:

По-моему, проект "Солженицын" - это такой The Great "Anti-Soviet Swindle", великое "антисоветское" надувательство.

Попытались вчера почитать в хорошей компании онлайн миниатюрки Исаича вслух. Внезапно оказалось, что весь его "уникальный язык" можно свести к: "Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился".

Если всю эту "глубокомысленную" солженицынскую хрень читать с эстрады голосом Семена Альтова, то в принципе, никакого "Монти Пайтона" не надо.

Владимир Емельянов:

По поводу корней Солженицына.

Истоки его языка в его южнорусском говоре, в той традиции, которая идет от казачьей литературы Федора Крюкова и других станичных писателей. У Солженицына больше общего с Шолоховым, чем с писателями соцреалистической городской культуры (типа Веры Пановой или Ажаева). Неспроста он благоволил во всей русской литературе именно деревенщикам. И неслучайно он так пристрастен к Шолохову - там было очень живое, местное отношение.  Солженицын не имел общего с писателями-фронтовиками, поскольку видел дальше их и был укоренен совсем не в их представлении о мире. Он также не имел общего с производственниками. С Шаламовым он не мог иметь общего, потому что не был городским троцкистом.  Солженицын это не столько деревня, сколько станица и степь. Он вольный казак, у него вольный дух. И здесь его корни. А дальше он уже находил союзников в 19-м веке - среди таких же вольных казаков, непривязанных к сословию и городу. И первым из них был Казак Луганский.

У Солженицына было систематическое образование - он математик университетской выучки. И здесь он тоже наособицу. Образование накладывает отпечаток на творчество писателя. Писателей-врачей немало. Известных писателей-математиков не припомню. Подсказали, что Маканин. Пожалуй, у Солженицына есть общее с Маканиным.

Солженицын одновременно возвысился над своими современниками и вписался в свое поколение. Он из поколения Галича и Любимова. Это были революционеры, куда ни посмотри. Великий революционер науки Пригожин тоже родился в 1917 г.  Солженицын выдавил из себя то немногое советское, что в нем было, и мысленно переселился в начало 20 века, где стал моделировать новую историческую ситуацию.

Проблема же его была в том, что он выбился из окружавшей его советской среды и не вписался в западную. И в результате стал выглядеть уже с Вермонта как пародия.

Павел Святенков:

Читаю статьи про Солженицына, то хвалебные, то ругательные.

Никто Солженицына не читал. Обсуждаются нелепые бредни. Солженицын хотел бомбить СССР пирогами и блинами. Выступал Солженицын за строительство демократии в России. Ни политических его трудов не знают, ни художественных.

"Один день в Матрёнином ГУЛАГе" - вот и всё, что помнят.

Анатолий Степанов снисходительно-примирительно высказывается на "Русской народной линии":

Я не буду разбирать творчество Солженицына, вряд ли я смогу что-то добавить к трудам профессиональных литературоведов. Да и, признаюсь, я не являюсь большим почитателем творчества Александра Исаевича, поэтому очень мало его читал. В студенческие годы мне довелось познакомиться с его знаменитым рассказом (в то время уже полуподпольным) «Один день Ивана Денисовича». Честно признаюсь, он не произвел на меня впечатления. После прочтения нужно было восторгаться, как того требовал некий ритуал, принятый в среде советской интеллигенции, но искренне восторгаться у меня не получилось.  

«Архипелаг ГУЛАГ» впервые я взял в руки не в то время, когда его давали только проверенным людям и только на одну ночь для быстрого прочтения, а уже в относительно свободное перестроечное время. Поэтому я был свободен от ореола секретности и таинственности, с которым относились к роману читавшие его в советские времена. И, честно признаюсь, я не смог его читать, поскольку в тот момент уже была заметна фальшь и передергивание, которыми насыщено это не самое лучшее творение Александра Исаевича Солженицына. Хотя именно за этот роман ему и была присуждена Нобелевская премия по литературе, присуждена явно из политических соображений.  

Знатоки говорят, что другие его романы «В круге первом», «Раковый корпус» и прочие произведения весьма интересны. Возможно, это и так, но мне, честно говоря, не нравится сам язык Солженицына-писателя, мне он представляется вычурным, надуманным и не органичным для традиции русской литературы. Поэтому я не восторгаюсь Солженицыным-писателем, выступаю категорически против того, чтобы из него делать первого русского писателя ХХ века, поскольку это не соответствует действительности. Притом что в ХХ веке творили такие поистине великие мастера русского слова, как Михаил Александрович Шолохов, Михаил Афанасьевич Булгаков, Иван Алексеевич Бунин, Александр Трифонович Твардовский или тот же Валентин Григорьевич Распутин.  

Вместе с тем я противник того, чтобы в духе большевиков-пролеткультовцев «сбрасывать Солженицына с корабля русской литературы». Не нужно нам разбрасываться нашим достоянием, нашим наследием, нашими писателями, даже если в чем-то мы с ними не согласны. Я знаю, что есть такие ревнивые поборники чистоты русской литературы, которые готовы вычеркнуть из нее отлученного от Церкви Льва Николаевича Толстого, убитого без покаяния на дуэли Михаила Юрьевича Лермонтова, не говоря уже о плеяде писателей Серебряного века. Но так мы можем остаться вовсе без русской литературы. Поэтому Солженицын - это, несомненно, крупный русский писатель, который войдет в историю русской литературы.  

Солженицына нелепо сводить к карикатурной "русофобии", и об этом на сайте "Русский европеец" пишет Сергей Беляков:

Солженицын никогда не желал распада страны, даже советской. Он надеялся на ее преображение. Это очевидно хотя бы из его «Письма вождям Советского Союза», и даже из «Как нам обустроить Россию», где он надеялся сохранить в одном государстве хотя бы Россию, Украину, Белоруссию и Казахстан. Отделение Закавказья и Прибалтики было уже тогда делом, почти решенным.

Солженицын был злейшим врагом советской власти, но и к правлению Ельцина отнесся холодно. А после возвращения домой, узнав, что такое реформы 1990-х, откликнулся на них своей гневной работой «Россия в обвале», где Егора Гайдара сравнил с Лениным. Не по масштабу личности, конечно, но по фанатизму и доктринерству: «…фанатик, влекомый только своей призрачной идеей, не ведающий государственной ответственности». Не ведающий государственной ответственности. Этот грех Солженицын выделяет как особо тяжкий.

Мнение Дмитрия Бавырина печатает "Взгляд":

Солженицын стал символом реванша «белой России», но ничего, кроме символа, за этим реваншем не стояло. Писатель совершил ошибку, запоздав с возвращением на родину, когда его еще недавно бесконечно авторитетное мнение о том, является ли Украина частью России и достойна ли власти российская власть, было никому не нужно. А тот ужас от российской нищеты и бесправия, который он увидел и транслировал в 1994-м, для его сограждан был уже обыденностью.

Если бы это произошло на пару лет раньше, Солженицын вряд ли бы поддержал расстрел Верховного совета, но расстояние от Вермонта до Москвы исказило окуляр, и теперь оценка событий 1993 года – то немногое, что вызывающе дисгармонирует с его личностью и кажется еще одной ошибкой.

Третья видимая ошибка в том, что Солженицын сознательно отказался от политики и планировал действовать по-писательски – словом, но в России 1990-х, в отличие от привычного ему СССР, слова уже не имели ценности. Так он остался один, сам по себе – уникальным явлением, умудрившимся объединить в ненависти к себе Гайдара и Зюганова, и в то же время – капитаном Очевидность, в числе последних обнаружившим свою страну на краю пропасти.

Не пропусти он в США самые тяжелые годы, мог бы претендовать если не на лидерство, то на почетное председательство в партии русских националистов и гарантировал бы ей легальность одним своим именем (чего стоит одно только его возвращение через Магадан с коленопреклонением и целованием русской земли). Тогда история, возможно, могла бы пойти немного иначе, но пошла как пошла, и за русский национализм в России 1990-х отвечал в основном Жириновский.

Солженицын же, отказавшись принять высшую награду страны из рук ее «погубителя» – Бориса Ельцина, вновь попал под официальное забвение, чтобы вернуться из него как «одна из самых могучих фигур за всю историю России», по оценке уже Владимира Путина.

Даже если рождение и смерть писателя под одним бело-сине-красным флагом – всего лишь символическая победа «белых», открываемый по случаю юбилея памятник – лишнее напоминание, что с Солженицыным как с исторической фигурой лучше считаться, чем бороться. В этой специальной дисциплине проиграла сама советская власть – еще при жизни писателя, а ее ментальные последователи проигрывают после его смерти на одном контрасте.

Он был собирателем живых свидетельств, которого пытаются ругать историки от «Википедии» (это теперь к услугам тех, кто потешается над завиральным количеством репрессированных в «Архипелаге ГУЛаг», открыты госархивы, теперь-то каждый может казаться умным). Столь же нелепо выглядит война с кавалером орденов Отечественной войны и Красной звезды со стороны тех, кто побеждает бандеровцев в основном с дивана. А те, кто сознательно обесценивает его литературную «нобелевку» как «политическую», вторят в этом самому Солженицыну, тогда как Нобелевский комитет политическую подоплеку яростно отрицал.

И все же в бочке личных побед писателя над врагами, критиками и целой системой есть ложка дегтя сразу для всех, а в первую очередь для него самого. Вряд ли раскол на «белых» и «красных», вновь отразившийся в фигуре Солженицына, как неделю назад в борьбе Николая II с чекистом Папаниным за аэропорт Мурманска, – это то, чего бы хотел сам Солженицын. По крайней мере, тот Солженицын, которому теперь установлен памятник в центре Москвы.

Самое страшное, что может произойти с народом с точки зрения националиста, – это как раз раскол на «белых» и «красных», «православных» и «старообрядцев», «Россию» и «Украину». И пусть этот раскол произошел не по вине Солженицына, а волей самой истории, сам Солженицын может его только углубить, хотя большую часть жизни мечтал об обратном.

Однако объединиться против Солженицына, как хотелось бы кому-то, уж точно не получится. Против победителей объединяться глупо.

В "Ведомостях" обширный текст Глеба Морева:

Радикальность солженицынской позиции по отношению к большевизму казалась невероятной даже его близким друзьям. Так, главы «Архипелага ГУЛаг», сочувственно рассказывающие о повернувших свое оружие против Красной армии солдатах Русской освободительной армии, именовавшихся в советском обиходе власовцами, поначалу вызвали неприятие даже у тайно печатавшей текст «Архипелага» Елены Чуковской, внучки Корнея Ивановича, в семье которого, как мы помним, Солженицына не именовали иначе как классиком. Преодолеть советские идеологические табу с той резкостью, последовательностью и решительностью, с какой это сделал Солженицын, многим в конце 1960-х – начале 1970-х было не под силу.

Совершенно не удивительно, что с нарастанием тенденции к ресоветизации, оправданию советского прошлого и встраиванию его в конструируемый современной российской властью бесконфликтный исторический нарратив – от св. Владимира до Владимира Путина – суждения Солженицына, казавшиеся в 1990-е гг. , после первых массовых тиражей «Архипелага» на родине, очевидными и едва ли не консенсусными, вновь приобретают специфическую «токсичность». Конфликт Солженицына как проповедника-утописта, посвятившего свою писательскую жизнь изобличению государственного насилия, с любой государственной властью, делающей в своих узко политических и корыстных целях на это насилие ставку, неизбежен.

Солженицын понимал патриотизм как «сбережение народа», избывшего травму коммунизма через нравственное самоочищение и раскаяние, но отнюдь не как внешнеполитическую экспансию, агрессивность и пропагандистскую симуляцию былого и нынешнего «имперского» величия. В отстаивании прав русских Солженицын всегда призывал избегать насилия – и можно вообразить, в какой ужас привела бы его русско-украинская война с десятками тысяч жертв. Думается, что оправдать ее не были бы способны для него никакие территориальные приобретения – и даже всегда почитавшийся Солженицыным русским Крым.

Неудивительно, что имя Солженицына, завершившего основной корпус своих художественных текстов в начале 70-х гг. прошлого века, и в год столетия продолжает вызывать самые яростные споры в России. Трагические узлы русской истории, описанию и пониманию которых он посвятил жизнь, остаются неразвязанными.

На сайте РИА "Новости" о нападках на Солженицына рассуждает Максим Соколов:

Беда всех разоблачителей — от контрпропагандистов 70-х годов ("Спираль измены Солженицына", выпущенная в СССР закрытым тиражом) до либерала-сатирика В. Н. Войновича ("Портрет на фоне мифа", 2002) — в очень плоском и приземленном образе мысли. Он ваш идейный враг, вы ненавидите его? Имеете право. Но даже и в отношении к врагу должно понимать его масштаб и размер. Без этого получится только зоильство и фельетонизм.

Если же видеть масштаб Солженицына, тогда нельзя не поразиться ни пафосу свободы в "Архипелаге" — ибо все три тома о несчастье и о сопротивлении духа этому несчастью, ни фантастическому владению всеми регистрами русского языка. От библейски-пророческого до едко-иронического. Стоило бы сперва найти соразмерно владеющего, прежде чем описывать "Архипелаг" как примитивную антисоветскую агитку.

В "Красном колесе" нельзя не поразиться не только ширине охвата событий — ведь логика повествования все время заставляет возвращаться вспять, к изначалию — отсюда и столыпинские главы, отсюда и "Этюд о монархе" — юном Николае II, отсюда и "Кадетские истоки" — уж совсем давняя история либерального освободительства. Повествование есть искусная одновременная игра на десяти, двадцати, пятидесяти досках. И при этом очень глубокое вчувствование в личность персонажей — внутренним монологам Николая II и Ленина веришь безоговорочно. Это не говоря о том, что ничего сравнимого про 1917 год — в русской литературе нет. А год этот и спустя сто лет касается до всех и каждого.

А и Гарвардская речь, и публицистические выступления на исторические темы, и вполне злободневные "Жить не по лжи", "Как нам обустроить Россию" и "Россия в обвале" — все, в общем-то, об одном. О том, что прогрессивное человечество давно и все более явно идет к катастрофе, а наши старания угнаться за катастрофой петушком за дрожками только глупы и комичны. Наверное, вскоре и это станет общим местом — хотя не будет ли поздно?

Трагический русский XX век издавна порождал вопрос и запрос "Когда же явится наш эпос, сопоставимый с "Войной и миром"?". Время пришло — и эпос явился, и пророческое слово прозвучало, другое дело, что оно многим не понравилось своей горечью. Впрочем, у пророков работа такая — быть непонятым. Понятый и приятный всем пророк — это как деревянное железо. .

Подробнее читайте на svoboda.org ...