2019-11-16 11:05 |
"Горби, помоги! Горби, помоги!" – внезапно начала скандировать часть демонстрантов, участвовавших в праздновании 40-летия ГДР. На трибуне для почетных гостей рядом с престарелым лидером Восточной Германии Эрихом Хонеккером стоял, возможно, самый популярный на тот момент политик в мире – Михаил Горбачев.
До падения Берлинской стены и крушения коммунистического режима в ГДР оставались считаные недели.
Восточным немцам, требовавшим перемен, инициатор перестройки тогда напрямую не помог. Он ограничился завуалированным предупреждением в адрес твердокаменного Хонеккера, мол, "тех, кто опаздывает, история наказывает". Но и этого было достаточно. Шла осень 1989 года, советские сателлиты один за другим свергали власть компартий. Без поддержки Москвы "братские" режимы в Восточной Европе оказались тем, чем были с самого начала – колониальной администрацией, составленной частью из фанатиков, частью из карьеристов местного происхождения. Фанатиков со временем становилось всё меньше, карьеристов – больше, пока не остались практически только они, и советские войска за их спиной. Но Горбачев дал понять: на сей раз, в отличие от 1956 и 1968 годов, солдаты останутся в казармах.
Ситуация в Восточной Европе 30 лет назад была уникальна в двух отношениях. Во-первых, никогда раньше половина Европы не смотрела на Россию (а СССР за границей обычно воспринимался как очередная "мутация" России) как на страну, несущую свободу. Предыдущие подобные моменты – поход русских войск вместе с союзниками на наполеоновский Париж в 1813–1814-м и наступление Красной армии на нацистский Берлин в 1944–1945 годах – были не столь однозначны. Скажем, поляки, да и не только они, в обоих случаях понимали, что им освободители с востока настоящей свободы не принесут. В конце 1980-х никаких "но" не было: Варшава и Будапешт, Прага и Восточный Берлин не поспевали за Москвой в неожиданной открытости миру и желании мыслить и говорить свободно.
Во-вторых, очень нечасто перемены такого масштаба, как в 1989 году в Восточной Европе, являлись следствием действий и политической воли одного человека. Горбачев затеял перестройку в СССР как бы с упреждением. Позднесоветский строй к середине 80-х напоминал советского же производства ботинки: некрасивые, неудобные, слегка протекающие, но способные выдержать ещё пару сезонов. Реформы на тот момент были неизбежны, но ещё не были необходимы позарез. Исторической инерции и репрессивной мощи режима хватило бы не на один год. Как отмечает в своей монографии "Взлет и падение коммунизма" (The Rise & Fall of Communism) оксфордский историк Арчи Браун, "ни одна система не вечна. Но коммунистическая система в СССР могла бы продержаться значительно дольше, если бы фундаментальная реформа не была начата… Дотянув до последних лет ХХ века, гипотетический "не перестроившийся" Советский Союз выиграл бы от резкого роста мировых цен на энергоносители, которые подхлестнули экономику постсоветской России и принесли популярность Владимиру Путину".
Горбачев, однако, попробовал спасти социализм советского типа ещё до того, как он начнет рушиться сам. Но из советских ботинок оказалось невозможно сшить элегантные туфли: под напором перестройки и гласности система развалилась. Это логично: чем жёстче режим, тем сложнее его преобразовать, проще уничтожить. И освобождение Восточной Европы, которому советский лидер дал "добро" вопреки сопротивлению военной верхушки и консервативной части партийного аппарата, сыграло в крушении советской власти большую, до сих пор недостаточно оцененную роль.
До "чудесного года", как потом назовут 1989-й, даже самые либеральные советские сателлиты вроде Венгрии всё же оглядывались на перестроечную Москву. Но после падения Берлинской стены, чехословацкой Бархатной революции и свержения Николае Чаушеску, единственного кровавого пятна на мирной картине антикоммунистических перемен, всё оказалось наоборот. Теперь уже жители советских республик с изумлением – а что, так можно было? – смотрели, как в Восточной Европе проходят свободные выборы в парламент, вчерашние диссиденты становятся президентами, а конфискованная когда-то коммунистами собственность возвращается бывшим владельцам.
Восточноевропейские перемены перешагнули границы СССР. Уже в марте 1990 года Литва первой из советских республик объявила о восстановлении независимости, хотя потом еще полтора года эта независимость существовала в основном на бумаге. В марте 1991-го Горбачев, отчаянно пытаясь спасти если не власть компартии, то хотя бы союзное государство, провел референдум о сохранении СССР. Об этом голосовании иногда вспоминают как о примере того, что Беловежские соглашения, распустившие Союз, нарушили волю народа: три четверти голосовавших на референдуме высказались за сохранение единого государства. При этом забывают, что в шести из 15 республик – трех прибалтийских, Армении, Грузии и Молдове – голосование не проводилось. СССР начал распадаться гораздо раньше, чем этот факт был формально закреплен лидерами России, Украины и Беларуси. Разрушение "внутренней" советской империи последовало за роспуском империи "внешней" и во многом было его следствием.
Горбачеву это часто ставят в укор. Но мог ли он, сказав "а", не говорить "б", начав реформы в своей стране, запретить перемены соседям? Вряд ли. Может быть, вообще не стоило затевать никакой перестройки? Трудно сказать, дожил ли бы в таком случае Советский Союз до нового дождя нефтедолларов, о котором написал профессор Браун. И уж тем более – распорядился ли бы он этими долларами более удачно, чем при Брежневе, когда свалившиеся на советский бюджет нефтяные доходы были истрачены на афганскую войну и безуспешное латание дыр на потребительском рынке. И в каком состоянии подошла бы империя к своему неизбежному кризису, если бы он наступил не в конце 1980-х, а, допустим, на 10 лет позже? Может быть, в таком же, как империя поменьше – социалистическая Югославия, которая лишь на 12 лет пережила своего основателя, маршала Тито, и распалась куда более страшно и кроваво, чем СССР под руководством Горбачева, сдавшего караул Ельцину?
Ответов на эти вопросы мы, естественно, никогда не узнаем. Есть, правда, другие ответы: на вопрос о том, как оценивают жители бывших "бараков соцлагеря" перемены последних 30 лет. В целом положительно – от 55% болгар до 85% поляков, как показывают данные недавнего опроса. Им "Горби" действительно помог. Настроения россиян иные: переход к демократии там нынче одобряет меньшинство (43%). А Горбачев у себя на родине – один из самых непопулярных деятелей новейшей истории, в отличие от Иосифа Сталина или Леонида Брежнева.
"Бараки соцлагеря" ушли в Европу. Россия ушла в себя
С точки зрения силовой имперской политики Горбачев действительно был никудышным правителем: не подавил железом и кровью бунты окраин, а потом и вовсе позволил лишить себя и власти, и страны. Макиавелли не похвалил бы первого и последнего советского президента: тот совсем не был львом, а лисицей оказался какой-то не очень хитрой (именно этим двум зверям, по мнению флорентийского теоретика, должен быть подобен успешный политик). Политика Горбачева – это политика той самой простоты, которой, как известно, довольно на каждого мудреца. И которая ведет порой к самым неожиданным результатам.
События 1989–1991 годов очень многие россияне воспринимают не как торжество принципа "за нашу и вашу свободу", а вместе с Путиным – как "самую большую геополитическую катастрофу ХХ века". Это больше говорит о состоянии умов сегодняшних россиян, чем о том, что случилось 30 лет назад. "Бараки соцлагеря" ушли в Европу, со всеми плюсами и минусами, которые этот уход принес. Россия ушла в себя – и теперь устами популярных публицистов жалуется на неблагодарность бывших сателлитов. И ждёт очередной исторической развилки, когда, возможно, станет ясно, чем для самой России был 1989 год, когда она казалась источником свободы: странным исключением, "сбоем" в программе российской истории. Или прологом к чему-то большему.
Ярослав Шимов – международный обозреватель Радио Свобода
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции.
Подробнее читайте на svoboda.org ...
