фото показано с : svoboda.org

В петербургском издательстве "Островитянин" вышла книга "Дом под крышей звездной… Канал Грибоедова, 9". Она издана под "шапкой" Государственного литературного музея "ХХ век" – и неслучайно: из каждого окна этого дома, известного как писательский дом, и в каждом его окне видна не только история семей, которые здесь жили, но и история страны, со всеми ее высокими свершениями и глубочайшими трагедиями.

О том, что удалось увидеть из окон этого дома, мы говорим с составителями книги – заведующей научно-экспозиционным отделом музея "ХХ век" Еленой Сочивко, научной сотрудницей музея Марией Инге-Вечтомовой, старшим научным сотрудником музея Андреем Семкиным и писателем, историком литературы, профессором Петербургского университета Игорем Сухих.

– Елена, скажите, ведь это вам пришла в голову идея создания книги о писательском доме?

Когда писатели получили там квартиры, прозвучал выстрел в Кирова и начались аресты и облавы

– Когда я пришла работать в музей, история этого дома стала одной из моих научных тем. Тогда уже были записаны некоторые интервью с потомками жителей этого дома, и было очень важно продолжить эту работу. И еще я написала для этой книги исторический обзор. Ведь сначала это был дом придворного оркестра, и сегодня в одной из квартир живут прямые потомки одной из музыкантских семей.

Вторая веха в истории этого дома – превращение его в писательский, третья – в многострадальный. В тот самый год, когда писатели получили там свои квартиры, прозвучал выстрел в Кирова и начались аресты и облавы – с 1934 по 1938 год было очень страшное время. Вторая волна репрессий пришла после войны – это 1946–49 годы, "борьба с космополитизмом", тогда пострадал и Михаил Зощенко, и многие другие. Четвертая веха в истории дома – это 1992 год, когда в 119-й квартире открылся музей-квартира Зощенко, а в 2007 году на его основе был создан Государственный литературный музей "ХХ век".

– Мария, ведь идея создания книги принадлежит также и вам?

– Я выросла в этом доме, прожила в нем большую и лучшую часть жизни, и когда мне пришлось оттуда уехать, я поняла, что жить без него не могу. И я оказалась в стенах музея, а идея создать книгу о жильцах этого дома стала реальной и совершенно естественной. Мы стали брать интервью у жителей дома – в основном это были дети и внуки писателей, въехавших сюда в 1934 году.

Например, я брала интервью и известного музыковеда Леонида Гаккеля, а потом я вспомнила его двоюродного брата, священника Сергия Гаккеля, который говорил, что когда он учился в Оксфорде, самым главным было общение – все жили вместе. Так и в этом доме – все писатели были рядом, происходило постоянное взаимообогащение, например, когда Каверин писал свой роман "Два капитана", он общался с жившим тут же Пинегиным, Соколовым-Микитовым, которые давали ему полезные советы по описанию севера.

В этом доме все писатели были рядом, происходило постоянное взаимообогащение

Все здесь оказалось органично и необычно, и когда мы поняли, что в этом жили те, чьими книгами мы зачитывались в детстве, нам показалось, что не написать об этом просто невозможно. Хотя этот дом не раз пустел – и в 30-е годы, и во время блокады, и после войны. Сейчас из потомков писателей там живет Сергей Михайлович Слонимский, дочери Всеволода Рождественского, дочь Люфанова и некоторые другие, которых можно порасспросить об их родителях.

– Алексей, вы ведь тоже составитель этой книги – что вас привлекло к этой работе?

– У меня друзья и знакомые жили в этом доме, когда я заканчивал школу, так что он был для меня родным. В музее я работаю больше 20 лет и всегда мечтал, чтобы не только крохотная квартирка Михаила Михайловича Зощенко, но и другие пространства этого дома стали музейными территориями. Но пока по финансовым соображениям открыть музеи Шварца, Каверина, Томашевских невозможно, так что эта книга для меня – такая бумажная сублимация моей мечты.

Жившие здесь Зощенко, Каверин, Шварц, Заболоцкий – это всемирно известные писатели, но жили тут и другие замечательные люди, например, известный ученый, путешественник Шишков. Из этого дома можно извлечь совершенно фантастические новеллы – например, чего стоит судьба поэта, прозаика, автора книг о летчиках и моряках Григория Сорокина: он дважды был арестован, 29 мая 1954 года реабилитирован, его вызвали в контору, объявили о прекращении дела и велели собираться на свободу. По дороге в барак за вещами Сорокин умер от разрыва сердца.

– Он же, наверное, не единственный, кто пострадал от репрессий?

Жившие здесь Зощенко, Каверин, Шварц, Заболоцкий – это всемирно известные писатели

– Я вот выписал – всего в нашем доме проживало 135 человек, из них 21 человек репрессирован, плюс два человека, которые здесь просто часто бывали, – это Хармс и Мандельштам. Восемь человек расстреляны, и пять умерли в заключении.

– Игорь Николаевич, вы как историк литературы, наверное, тоже не можете без трепета смотреть на этот дом и на книгу, чья обложка тоже похожа на дом с горящими окнами?

– Прежде всего, эта книга кажется мне удачным образцом того, что сейчас называют магнитофонной литературой, которая совсем недавно доросла до Нобелевской премии. Действительно, в некоторых случаях моим коллегам, часть из которых – мои ученики, удалось поймать уходящую натуру. Скажем, уже нет в живых Александра Олейникова, сына поэта Николая Олейникова, а сотрудники музея успели его записать. Замечательным энтузиастом истории этого дома была Зоя Томашевская, сын Вениамина Каверина и ряд других людей.

Теперь в Петербурге остались только два дома, которые имеют, по выражению Анненкова, домашнюю историю или повседневную историю: дом на канале Грибоедова, 9, и "Сумасшедший корабль", который так назвала Ольга Форш, – Дом искусств на углу Невского и Мойки, игравший такую же объединяющую роль в 20-е годы.

Некий историко-литературный образ может возникнуть на пересечении личных воспоминаний и дополнительных материалов, которые позволят полнее восстановить контекст. Во-первых, вспоминали не сами жильцы, а те, кто смотрел на них снизу вверх и видел не известных писателей, а дядю Мишу, дядю Женю, дядю Борю или даже дедушку Борю. Во-вторых, по одним и тем же коридорам проходили и будущие победители, и будущие жертвы, именной указатель действительно можно читать как сборник микроновелл.

Вот, например, Мария Комиссарова, сейчас уже почти забытый поэт, там про нее сказано, что в 30-е годы она защищала Пастернака, а в 70-е отказалась подписать письмо против Солженицына. Многие ли могут похвалиться подобным поступком? И в то же время, в этом доме жил критик Майзель, который сначала пишет антибулгаковские статьи, входит в ЛАПП (Ленинградская ассоциация пролетарских писателей), а в 1937 году сам погибает в колесе Большого террора.

Или другой житель дома – Николай Лесючевский – зловещее имя, один из немногих доказанных губителей, редактор издательства "Советский писатель". Он погубил Мандельштама, сыграл роковую роль в судьбе Корнилова, и это не просто слухи, это подтверждают опубликованные документы. Все это было в этих стенах, на этих этажах, все совмещалось. Там возникает еще любопытная коллизия – если почитать, с одной стороны, интервью Каверина, а с другой –Слонимского, то видны разные сложные контуры – и так и должно быть: всякое свидетельство очевидца должно быть проверено исторически.

– Да, это тот случай, когда история оживает – не метафорически. Елена, понятно, что дом полон персонажей – у вас есть любимые?

В тот период писатели проявляли свою эрудицию особым образом – они стали говорить эзоповым языком

– Это, прежде всего, те, с кем я беседовала: Зоя Томашевская, семья Николая Каверина и Наталии Заболоцкой, к которым мы ездили в Москву.

– И в жизни человека, и в жизни семьи, и в жизни страны несчастья, трагедии притягивают нас больше всего – так устроено наше сознание, поэтому невольно все время думаешь о судьбе тех жильцов дома, которые оказались репрессированы, не правда ли?

– Многострадальным этот дом назвал Николай Томашевский, сын Бориса Викторовича. Известно, что в этот период писатели проявляли свою эрудицию особым образом – они стали говорить эзоповым языком. Прямую рекомендацию дает Евгений Шварц в пьесе "Тень": "никогда не говорите с людьми, которых вы недостаточно знаете". Борис Томашевский советовал на провокационный вопрос отвечать цитатой из античных авторов. И когда писатели отвечали цитатами из Софокла или Аристотеля, было непонятно, присоединяются они к мнению автора или иронизируют. Таким образом, многие остались целы, а вот Борис Корнилов был неосторожен – и его арестовали, как и Николая Олейникова.

Многие писатели были вынуждены еще исполнять и функции чиновников – и они в большинстве случаев были наказаны. Мы помним о постановлении о журналах "Звезда" и "Ленинград", трагически отразившемся на Зощенко и Ахматовой, но именно за эти публикации был снят со своей должности Виссарион Саянов, практически был лишен возможности печататься Михаил Слонимский. Этот период страшно отразился на очень многих людях – это огромное поле для сопереживания, для восхищения их мужеством. У нас неслучайно около парадных писательского дома – семь табличек "последнего адреса", где выбиты имена Юлия Берзина, Георгия Венуса, Яна Калныня, Бориса Корнилова, Николая Олейникова, Валентина Стенича, Павла Медведева.

Многие писатели были вынуждены еще исполнять и функции чиновников – и они в большинстве случаев были наказаны

У нас в книге есть интервью с Александром Олейниковым, сыном Николая Олейникова, он занимался популяризацией творчества отца и стал инициатором открытия мемориального кладбища в Левашовской пустоши, где методом биолокации были обнаружены захоронения репрессированных, зоны расстрелов. Александр Олейников занимался этим еще и как специалист – доктор геолого-минералогических наук.

– Мария, а как вы относитесь к многострадальному периоду дома?

– Мои предки с немецкой фамилией Инге тоже прошли через эти ужасы. Как говорили некоторые, моему деду повезло – он умер своей смертью во время войны. Но я вспоминаю небольшой очерк моей бабушки Елены Вечтомовой, она написала о жившем в нашем доме Дмитрии Острове, что кто-то оболгал его, и он оказался в заключении. Ведь наши бабушки и дедушки были захвачены романтикой революции, думали, что теперь все будет прекрасно – отсюда это самое "какой-то подлец оболгал его", то есть они свято верили, что все правильно, а если что-то не так, то это временные искажения.

– Но и сейчас в стране устанавливают памятники Сталину, уничтожают музеи ГУЛАГа – может, поэтому книга сегодня особенно важна, как вы считаете, Алексей?

– Да, трагическую историю репрессий миновать нельзя, она важна, но я бы ее не абсолютизировал. Да, из 136 жителей дома 21 репрессирован, восемь расстреляно, и в том числе душегуб Майзель, получивший вполне по заслугам. Кстати, это один из прототипов барона Майгеля в "Мастере и Маргарите", которому оторвал голову Воланд. Майзелю оторвал голову Сталин.

Последний Новый год мы отметили вместе шампанским и вареной кошкой

А остальные жили своей жизнью, и в книге много замечательных историй, хотя бы о той же блокаде, которая заслуживает не меньшего внимания, чем 1937 год. Вот фрагмент из воспоминаний Валерии Кербиц: "В декабре тетя Вера Зощенко прислала нам с кем-то бутылку шампанского. Перед новым 1942 годом маме удалось поймать кошку. Кошку разрезали на кусочки и варили на буржуйке. Вот так последний Новый год мы отметили вместе шампанским и вареной кошкой".

А почему не вспомнить Павла Лукницкого? Он жил в нашем доме и посвятил жизнь Памиру как многолетний бессмертный руководитель Памирской экспедиции и Николаю Гумилеву – он был его первым и самым авторитетным биографом, постоянно пытался вернуть его имя в литературу. Или Пинегин, участвовавший в экспедиции Седова к Северному полюсу, первый наш писатель об Арктике, или Сергей Слонимский, великий композитор, до сих пор живущий в доме, сын почти забытого писателя Михаила Слонимского.

Жизнь огромна – в ней есть и полярные исследования, и создатели нашей филологической науки Томашевский и Эйхенбаум, и лагеря – у меня тоже дед погиб в лагере. Но я не думаю, что нашу книгу надо воспринимать исключительно как еще одно свидетельство против сталинизма.

– Игорь Николаевич, ведь правда – тут мы видим и достижения, и экспедиции, и репрессии, и науку. Может быть, этот дом – действительно слепок истории, не моментальный кадр, а феномен, ценный своей длительностью?

В этом доме литературоведы не просто жили на равных с известными писателями и поэтами, но иногда задавали тон

– Мне из обитателей этого дома особенно дороги три человека. Помните, в стихотворении Беллы Ахмадулиной – "жена литературоведа, сама литературовед"? Очень важно, что в этом доме литературоведы не просто жили на равных с известными писателями и поэтами, но иногда задавали тон, были арбитрами вкуса, у нас на кафедре висят портреты двоих – Томашевского и Эйхенбаума.

И конечно, Михаил Зощенко: его музей-квартира – это точка сборки, важнейшая точка для истории этого дома. Да, так и есть, дом – слепок истории. Хотя я готов поспорить с Алексеем Даниловичем: какие бы жуткие статьи ни написал Майзель о Булгакове, все равно ни один человек за написанное им не заслуживает участи в виде расстрела.

– К тому же, и расстреляли его не за это…

– Абсолютно верно! Да, этот дом – модель советского социума в определенную эпоху. И ослепленные люди, и циники, и гении, и обычные писатели, и РАППовцы, и ЛАППовцы – все здесь сконцентрировалось. Да, это слепок нашей противоречивой, трагической истории.

– Как вы думаете – именно как историк литературы – этот дом уникален или подобные ему есть еще где-то?

– Если понимать уникальность как единственность, то наверное, нет – в Москве есть дом в Лаврушинском переулке, где жил Пастернак и многие другие; наверное, и в провинции где-то можно найти такие дома. Но если понимать уникальность как ограниченный ряд, то да, на всю Россию таких домов, я думаю, не наберется и десятка. Да, так подобрались и переплелись судьбы, что через этот дом можно показать нашу историю не хуже, чем через Зимний дворец.

– Наверное, такой взгляд как раз противостоит официозной мифической истории? Тут ведь труднее что-то сфальсифицировать, внедрить пропагандистский компонент.

Этот дом – модель советского социума в определенную эпоху, слепок нашей противоречивой, трагической истории

– Да, конечно. Особенно если взять в широком контексте – учитывая, например, то, что делает "Молодая гвардия", выпуская книги то про повседневную жизнь русских гусар, то про опричников, то про римских гладиаторов. И книжка "Жизнь одного мельника в XV веке" становится историческим бестселлером – не огромное исследование по Средневековью, а вот жизнь одного мельника. Перемещение на этот уровень дает совершенно особую картину. Кто-то сказал, что сейчас интереснее было прочесть воспоминания наполеоновского солдата, чем самого Наполеона, – ведь о Наполеоне написаны тонны книг, а о солдате мы не знаем ничего. Это взгляд изнутри: хотя история повседневности не отменяет большой истории, но дает совершенно иную картину.

Да, свидетельство одного человека нельзя сфальсифицировать, но тут возникает коллизия – слово против слова: такие свидетельства нельзя принять как единственную правду об этой эпохе – на соседней странице нас ждет совсем другой взгляд на этого же человека, на эти же события. Вот эту особенность личного свидетельства нужно постоянно иметь в виду, – отметил в интервью Радио Свобода профессор Петербургского университета Игорь Сухих.

Каждому открыт вход в Музей мироздания, но не каждому покажут запасники и золотые кладовые

Книга о доме на канале Грибоедова, 9, и есть собрание таких свидетельств. К сожалению, в ней не обошлось без досадных промахов. Вот, например, в предисловии читаем о жителях дома: "Кто же мог подумать, что вскоре этим счастливцам придется дорого заплатить за инакомыслие и комфорт!" При чем тут инакомыслие? Этого слова нет в 58-й статье, по которой людей отправляли в лагеря и на расстрел. Или вот что сказано о Корнилове: "Ближайшим соседом Зощенко по площадке был поэт Борис Корнилов… Однако славный период его жизни длился недолго, а когда в 1938 году его не стало, 123-я квартира была разделена Литфондом между М. Зощенко и О. Форш". То есть как это – не стало? Да расстреляли его в 1938 году, и писать так туманно и стыдливо о расстреле по меньшей мере странно, тем более для составителей книги, которую, так или иначе, можно назвать книгой памяти: в данном случае память грубо искажается.

В остальном же книга составлена с вниманием и любовью, и окна на суперобложке таинственно светятся, и фотографии рассыпаны в тексте такие, что хочется смотреть и смотреть, не отрываясь. А вот одна из цитат на форзаце, из Игоря Ефимова: "Каждому открыт вход в Музей мироздания. Но не каждому покажут запасники и золотые кладовые". Эта книга – именно из таких тайных дверей – в запасники и кладовые.

 .

Подробнее читайте на svoboda.org ...