2018-9-29 10:00 |
Ровно 95 лет назад советская власть осуществила масштабную высылку отечественных интеллектуалов отплыл первый из двух «философских пароходов», а спустя две недели отправился в путь и второй.
Для русской мысли это событие стало символическим.
Ровно 95 лет назад советская власть осуществила масштабную высылку отечественных интеллектуалов отплыл первый из двух «философских пароходов», а спустя две недели отправился в путь и второй. Для русской мысли это событие стало символическим.
Во-первых, власть которая вообще мало чего боялась признала ее опасной, то есть равной себе.
Во-вторых, это плавание стало зримым водоразделом между прошлым и будущим, между попытками жить внутри, не изменяя себе, и пониманием, что теперь всякому, желающему выжить, предстоит лишь решать вопрос о границах компромисса, который в любом случае придется заключить.
Но мы хотели бы обратить внимание на одну простую вещь: они были высланы, хотя не хотели уезжать. Это определило водораздел в изгнании между теми, кто бежал сам, и теми, кто хотел остаться. Собственно, изгнание в строгом смысле относится только ко вторым.
Выбор между тем, чтобы жить за границей или умереть в России, сложно назвать свободным, но, истины ради, следует признать, что пассажиров философского парохода лишили и его. В этом смысле обретенная свобода так и не стала для них осознанной необходимостью.
При этом, конечно, высланным невероятно повезло. Шпету, который изо всех сил сопротивлялся изгнанию и, в отличие от многих коллег, сопротивлялся удачно не повезло.
Они обрели возможность жить, мыслить, писать. Осмыслять свой опыт и опыт своей страны. Теперь легко сказать, что многое они сделали неудачно, не так или не о том но все это говорится поверх сказанного ими.
Большинство из них не смогло встроиться в европейскую жизнь. Они продолжали старые споры, понятные исключительно в русских контекстах. Они писали книги, воображаемыми читателями которых были такие же, как и они сами. Они жили прошлой жизнью, увезенной с собой, и готовы были ломать копья вокруг споров о Соловьеве и Чернышевском, уверенные, что истинная трактовка может принести спасение не им, ею обладающим, но России и миру.
Это своеобразная мания величия уверенность в том, что изгнание, случившиеся с ними, есть демонстрация провиденциального хода истории. И что все, что с ними происходит, и все, что они думают и чувствуют, по-прежнему имеет значение, выходящее за пределы частной биографии.
Они не уезжали по своей воле, и до конца жизни так и не смирились, что Россия их бросила. Их не покидала надежда растождествить страну и правительство, уверенность в том, что в конце концов Россия одумается и позовет их назад.
Эта неразорванная пуповина давала им ощущение и право говорить от лица страны, люди которой были вынуждены молчать, а вместо них говорила некая неведомая власть. Они не сбежали и у них было это право (по крайней мере, по их ощущениям). - в отличие от тех, кто по каким угодно мотивам бежал сам, следовательно, сам разорвал связующую нить, начав новую историю на новых берегах.
Нам сложно это понять, потому что это история про ощущение и интенсивное переживание, осмысление своей принадлежности к стране. Самое сложное пережить, что они не отказались от страны, хотя она совершенно не оправдала их надежд.
Современному интеллигенту трудно понять эту систему самоописания и самопонимания, где страна может значить больше, чем личный комфорт и безопасность. Наверное, это и к счастью, ведь многие из изгнанных были родными братьями или кузенами изгонявших их. Они расходились в понимании целей, в определении допустимых средств, в том, где пролегали границы морально-приемлемого, но способ видеть себя во времени и помещать себя в историю был близким. Собственно, с большевиками у них один большой спор кто из них подлинная Россия и кто верно понимает пути большой истории.
С ними поступили как поступали на исходе средневековья с городскими сумасшедшими и всякими другими чудаками, с кем жить невозможно, а убивать неприемлемо.
Фуко в «Истории безумия» начинает свой рассказ с корабля дураков, на котором этих убогих отправляли в плавание. С него он начинает повествование о великом изгнании, в котором безумные сменят прокаженных.
Для философии этот оборот истории лестный. Ведь это признание ее неприемлемости для «правильной жизни», в зависимости от того, как ее мыслит тот, кто в данный момент определяет правила.
Оказалось, что рядом с философией невозможно построить светлое будущее. Она о другом и при этом не желает ни замолкать, ни удаляться сама.
Эта русская история удивительным образом рифмуется с историей Сократа, который на корабле дураков явно был бы в ранге капитана. Сократа, впрочем, афинским властям пришлось отравить, потому как он не понимал всевозможных намеков о пользе удалиться за пределы города.
Советский мир избавлялся от оводов, чтобы затем начать прореживать свой социальный ландшафт уже более прямолинейно.
И это тоже важная история про то, что путь к возможности принимать прямолинейные и оттого совершенно чудовищные решения о перестройке социального лежит через избавление от смущающих. Впоследствии уже дряхлеющий советский режим вновь перестанет убивать и начнет высылать, демонстрируя расслабленность и признавая, что у него самого теперь появились сомнения в себе.
(в соавторстве с Владасом Повилайтисом)
Теги:
философия, революция, история России
.Подробнее читайте на vz.ru ...
